Странный запах тлена витал в воздухе, словно Киев не выдержал греха, который сам и породил, и начал вымирать с окраин. Только вдалеке пронеслась машина да прохожий шмыгнул в подворотню. А в былые времена здесь было не протолкнуться, вспомнил Цветаев. Они гостили в этом городе у родственников. Где теперь эти родственники? Сколько он их ни искал, так и не нашёл. Русофилов арестовывали по одному подозрению в симпатии к России. Их свозили в ровненский лагерь номер один под Антополь, в Луцкий лагерь «Киверцы», под Тернополь в «Золочев» и в Дрогобыч, был ещё фильтрационный лагерь в Коростене. Большинство получали от полугода до десять лет исправительных работ и жёлтую справку негражданина. Тех же, кто попадали в Коростень, никто никогда не видел. Там работали «украинские гестаповцы» от СБУ, особый пятый отдел по перекодировке агентуры противника, там потрошили людей по технологиям ЦРУ, а затем засылались для проведения терактов в Россию. Россия их ловила, в свою очередь перекодировал и отправляла назад, на Украину.
И город, который постепенно превращался в руины, давно просыпался не от привычных и потому незаметных звуков, а от пустопорожней стрельбы и криков: «Україна понад усе!»
Всё это время словоохотливый Жаглин сосредоточенно молчал. Молчал даже кода они под прикрытием сгоревших машин спустились вниз, молчал даже когда увидел в свете фонарика стодолларовую банкноту и дёрнулся, чтобы схватить её.
Холодный пот прошиб Цветаева быстрее, чем он крикнул:
— Стой!
Жаглин так и застыл с протянутой рукой. Хорошая реакция у него оказалась. Цветаев едва не перекрестился.
— Смотри, растяпа! — зло сказал он.
В луче фонарика блестела леска. Она терялась в груде мусора у противоположной стены и была прикреплена к гранате РГД-5. Усики были разогнуты, и чека готова была выскочить от малейшего прикосновения. Корпус гранаты было обложен гвоздями и обмотан изолентой.
— Сейчас бы мы с тобой беседовали с Богом. А доллары твои фальшивые! Такие в каждом ларьке продаются! — объяснил он не без сарказма.
Жаглин вначале выпучил глаза, а потом надулся так, что готов был лопнуть. Губы у него оттопырились, а на лоб легли тяжелые складки тяжелых раздумий. Не любил он, когда его поучали, поэтому и пошёл в охранники к Кубинскому, чтобы самоутвердиться. Однако Цветаев оказался настолько прав, что спорить было бесполезно.
Цветаев, у которого в кармане всегда были кусачки, придержал спусковой рычаг, вдел чеку до упора и разогнул усики. После этого обрезал леску, к которой «скотчем» была приклеена злополучная стодолларовая фальшивка, и положил гранату в карман.
— Пригодится, — сказал он. — Пошли!
Больше в переходе не оказалось никаких сюрпризов, не считая вездесущих наглых крыс, которые сами лезли под ноги. Жаглин с явным облегчением выбрался на поверхность, где дождь сыпанул уже основательно по лужам и тут же перешёл на привычный минор — редкие-редкие капли. Странное лето, подумал Цветаев, дождливое и облачное.
Обоим было страшно.
— Ты это… — попросил Жаглин, глядя в сторону, — не рассказывай Тоше… ляха бляха…
— Да ладно, старик, чего там, — великодушно отозвался Цветаев. — С кем не бывает.
Он вспомнил, как однажды ради интереса попытался выследить, куда же так рьяно стремится Пророк. Но нырнуть за ним не в переход, а глубже — в метро, не решился. О метро говорили страшные вещи: и будто бы там появились оборотни, и будто бы весь город ушёл под землю, создал свою республику, независимую от бандерлогов, будто бы он только и ждёт «наших», чтобы вернуться к цивильной жизни, а пока не может по понятным причинам. Впрочем, какой же дурак будет сидеть в подземелье круглые сутки? Уж лучше рисковать жизнью наверху, рассуждал Цветаев, оправдывая свою позицию охотника.
— Где твой американец? — спросил он, когда они поднялись на поверхность.
— На Верхней улице, — ответил Жаглин, вышагивая нерационально, как аист, то есть перенося тело вслед за ногами.
Цветаев тихо выругался:
— Какого чёрта?! Надо было на Приймаченко перейти!
— Не знаю. Я тебя в переход не тащил! — парировал Жаглин. — Ляха бляха!
Цветаев с удивлением оглянулся на долговязого Жаглина. Жаглин сосредоточенно выковыривал козюли из носа.
— Рассказывай! — потребовал Цветаев.
Оказывается, Жаглин сам хаживал к Зинке Тарасовой. «А ведь это же подло давать американцу!» — возмутился он таким тоном, словно кто-то ему обязан открыть глаза на суть вещей. И Цветаев понял, что видит перед собой рогоносца, которому отказали в плотских радостях. Впрочем, это абсолютно не меняло сути дела: действительно, нечего американцу шастать по русским девкам, тем более, что американец носитель ценной информации, на него можно кого-нибудь из наших обменять, решил он и мельком подумал об Орлове, боясь сглазить, ведь с тех пор, как он пропал, о нём не было ни слуху ни духу, словно он растворился в гниловатом воздухе Киева.
В открытую они, разумеется, не пошли, а двинули вдоль стен, перебегая от высотки к высотке. Цветаеву сразу сделалось не по себе. Не любил он такие приключения, хотя требовалось соблюсти всего лишь одно правило: не застревать на одном месте. Через пару кварталов Жаглин снова заныл:
— Я её так любил, так любил… ляха бляха…
— Заткнись, — посоветовал Цветаев. — Бабы, они все одинаковы.
Хотя, конечно, не верил сам себе, ибо был романтиком с синдромом вечного похмелья. Просто цинизм действовал на Жаглина успокаивающе. У них с Наташкой получилось всё наоборот, потому что они никогда не врали друг другу.
— Да я понимаю, — задышал ему в ухо Жаглин, незаметно вытирая палец о штаны. — Не везёт мне, понимаешь, с ними.
После истории с долларом он был покладист и тих и поглядывал на Цветаева с уважением.
— Старик, — сказал, не подумав Цветаев, — плохо ищешь, — и почесал шрам на груди, словно призывая к перемирию.
И они побежали дальше, мимо фонтана, лавочек и детских площадок. В спину им глядела высотка с голубым куполом, где так удобно прятаться снайперу.
— Почему «плохо»? — у следующего здания ткнулся в него Жаглин.
И конечно, лицо у него было обиженным. Цветаев сжалился:
— Старик, не бери в голову, всё у тебя будет.
— Правда?! — обрадовался Жаглин.
— Правда, правда, — заверил его Цветаев, и на этом разговор о женщинах закончился, как в большинстве своём заканчиваются все мужские разговоры, потому что мало кто из мужчин любит вдаваться в подробности, полагая, что безоглядная любовь всему голова.
Было тихи и сонно, как в большой деревне, только на горизонте, как во время отечественной, стлались чёрные дымы. Однако сколько Цветаев ни прислушивался, раскатов, похожих на гром, слышно не было. Ветер перемен всё же дул оттуда, хотя Пророк как-то обмолвился, что «наши», мол, Киев брать не будут, глупо брать то, что не лояльно, возись потом с чмошниками, вправляй им мозги, учи их уму разуму. Цветаев, честно говоря, не поверил ему. Киев надо взять, и баста! А вот где остановятся — это была тайна тайн.
— Так где, говоришь, твой «чвашник»? — спросил Цветаев.
Они уже подошли в спуску, ниже был виден бульвар Дружба народов — обычно забитый машинами, на этот раз был девственно пуст.
— Как где? — удивился его наивности Жаглин, — вот же! — и показал пальцем на чёрный «ауди», стоящий у откоса, за которым начинался парк, за парком виднелась дорога.
Дверь открылась и из неё вышел человек в камуфляже «жаба». В руках у него был большой, судя по всему, тяжелый пакет и цветы, а на плеча краснела нашивка спецподразделения «сокол». Что-то странное показалось Цветаеву в человеке, но он сразу не понял, что именно.
— Ты уверен, что это он?
— Да! — горько отозвался Жаглин и надулся в очередной раз.
Человек ногой толкнул дверь и вошёл в подъезд. Цветаев представил, как вначале удивится, а потом обрадуется Пророк американцу, и фамилию спросим, и узнаем откуда, а потом на него Гектора Орлова обменяем, суеверно подумал Цветаев, и вдруг ему на одно единственное мгновение показалось, что он уже сглазил всё мероприятие и ничего не получится, и, наоборот, будет только хуже, и он даже повернулся, чтобы сообщить об этом Жаглину. Но у Жаглина было такое жалкое и одновременно просящее лицо, что отступать было поздно. Дело-то пустяковое, успокоил он себя: зайти и взять засранца, авось пронесёт.