Сосновский вызвался идти по болоту первым. У него был кое-какой опыт в этом деле, и пришлось полагаться на Михаила. Я послушно пошел замыкающим, внимательно следя за Пашкевичем, чтобы он шел след в след и не сходил с тропы, найденной Сосновским. Мы шли медленно, старательно нащупывая шестами твердую почву. Иногда она покачивалась под ногой, и ты понимал, что это, собственно, не почва, а просто толстый пласт переплетенной травы, жидкого ила, который создал не очень прочную корку. А под ней трясина. И хотя на карте была обозначена глубина болота в полтора метра, представлялась ужасная картина, когда тебя может засосать туда с головой.
Мокрые от пота, с хлюпающей в сапогах водой, искусанные комарами, мы шли уже третий час, когда болото стало постепенно сменяться более твердой почвой. Мы до нее еще не дошли, но суша была близка. А значит, близок был отдых, возможность перемотать портянки на сухую сторону, если таковая найдется. Может быть, немного просушить портянки на солнце. Костер разводить было очень опасно. И эту опасность мы почувствовали уже минут через десять.
Сосновский остановился и предостерегающе поднял руку, и тут же Пашкевич оступился, шагнув в сторону, и провалился в трясину почти по пояс. Он издал короткий возглас и сразу испуганно замолчал, пытаясь выбраться на мелкое место. Сосновский выхватил пистолет и лег животом на болотную кочку. Я сделал то же самое за спиной Пашкевича, видя, как он испуганно таращится и поднимает над болотной жижей свой ценный груз. Он медленно погружался в грязную, покрытую зеленой ряской воду.
Немцы были где-то рядом. Мы слышали их голоса, смех. Кажется, их заедали комары, и они, не зная куда от них деваться, отмахивались ветками деревьев. Сколько их? Кажется, трое. Или больше. Они или ждут кого-то здесь, или к ним еще кто-то должен присоединиться. Какого черта они торчат на болоте в этой глухомани?
Я постарался приблизиться к Пашкевичу. Я подтягивался на болотных кочках, чувствуя, что мои ноги то и дело с чего-то соскальзывают там, под водой. Но я полз по кочкам. Они здесь были, здесь уже было больше твердой почвы. Сосновский посмотрел на меня бешеным взглядом, но промолчал. Я старался не шуметь, но упорно приближался к музыканту. Еще немного, и он смог протянуть руку.
Нет, он не протянул руку, чтобы ухватиться за меня или мой шест. Он протянул мне свои скрипки, почти бросил их мне, спасая инструменты. Вода доходила уже Пашкевичу до груди. Я помнил, что под слоем одеял скрипки были обмотаны еще и брезентом с какой-то влагозащитной пропиткой. Я положил сверток на относительно сухое место и протянул Пашкевичу конец своего шеста. Мы замерли, потому что в этот момент вдруг заработали мотоциклетные двигатели, потом звук моторов нескольких мотоциклов стал удаляться, и наконец наступила тишина. Мы выждали еще несколько минут и только потом стали вытаскивать незадачливого музыканта.
Вытащив Пашкевича на траву, я оставил его с Сосновским, а сам поспешил туда, откуда недавно слышались голоса немцев. Так и есть, следы колес мотоциклов. Они искали дорогу напрямик, но здесь лесная тропа кончалась, упираясь в болото, а потом шла вдоль него. Но для проезда транспорта она не годилась. Немцы, скорее всего, не вернутся. Они просто пытались разведать дорогу напрямик.
Выбрав полянку, защищенную с трех сторон кустарником и открытую солнцу, мы разделись, сняли сапоги и сушили вещи несколько часов. Можно было бы развести костер, но рисковать не хотелось. Достав остатки сухого пайка из немецкой машины и последнюю фляжку с чистой водой, мы немного поели. Пашкевич старательно перепеленал свои скрипки, убедившись, что они не пострадали от влаги.
– Еды больше нет, – констатировал Сосновский, ссыпая в рот крошки от галет. – К утру мы обессилим, а к следующему вечеру будем питаться травой и кузнечиками.
– Значит, нам придется нападать на немцев и забирать еду, – пожал я плечами. – Черт знает, сколько нам еще топать по этим лесам. Фронт двигается, а мы его никак не можем догнать.
– Мы обязательно с вами дойдем! – с энтузиазмом заявил Пашкевич. – Ведь мы же делаем величайшее дело, это подвиг во имя культуры! Спасение скрипок – это такое дело, что я не знаю, с чем его и сравнить!
– Да-да, вы правы, Алексей Адамович, – стараясь не улыбаться, подтвердил Сосновский. – Исключительно во благо мировой культуры. Животы свои положим для этого.