Я слушал их и думал, что ирония, конечно, присутствует, но ведь если говорить серьезно, то во имя и культуры мы тоже воюем. А если просто, то во имя жизни на земле. Вот и все. А там и культура, и искусство, и наука, и все-все остальное, включая даже любовь!
Мы оделись, обулись и почувствовали себя отдохнувшими. Теперь первым снова шел я. Чтобы не удлинять путь, мы двинулись ближе к опушке и тут услышали шум моторов. В той стороне была дорога, это следовало из карты, которую мы недавно с Сосновским смотрели. Мы прикидывали, нет ли возможности перебраться через шоссе незаметно, чтобы еще больше срезать себе путь на восток. И подойдя к самой опушке, увидели стремительный бой.
По шоссе шла колонна немецкой техники. Это была какая-то механизированная часть. Шли танки, бронетранспортеры, автомашины с солдатами, тягачи с пушками на прицепе. Их было много, они растянулись почти на километр. И вдруг с противоположной стороны дороги, из-за лесочка, выскочили легкие танки с красными звездами на башнях. Кажется, это были танки БТ и Т-46. Быстрые, юркие машины выскочили в чистое поле и с ходу открыли огонь по немцам. Сразу загорелось несколько автомашин, задымил бронетранспортер. На дороге началась паника, там творился такой хаос, что даже машины стали сталкиваться между собой, пытаясь уйти от огня.
Немецкие танки развернулись на дороге и ринулись навстречу советским машинам. Лобовая броня у немецких танков была толще, чем у наших, но советские танкисты и не думали отступать. Они били по гусеницам, по танковым каткам. Немецкие танки останавливались, подставляя под наши пушки самые уязвимые места. Советские танки маневрировали и били в борта и в корму немецких танков. Всего несколько минут, и в поле уже чадили около десятка немецких танков. Дым заволакивал дорогу и долину вдоль нее, мешая видеть врага, мешая стрелять прицельно. Мгновенно развернувшись, советские танки без потерь ушли за лес, оставив за собой груды горящего развороченного металла.
Немецкая колонна встала. Танки отошли, занимая у шоссе позиции для обороны. Несколько бронетранспортеров несмело попытались приблизиться к дальнему лесу, но все же остановились, опасаясь засады. Восхищенный Пашкевич смотрел не отрываясь на поле боя, не замечая, как он от избытка чувств стиснул пальцами мой локоть.
– Я всегда верил в нашу победу, всегда! – заверял он нас. – Наша техника самая лучшая, наши бойцы самые смелые и умелые на всем свете. Никогда никто нас не победит!
– Согласен, – ответил я, – но сейчас нам лучше убраться отсюда. Вдруг немцы зачем-то в этот лес пожалуют.
– Уходить? – удивился музыкант. – Но почему? Там же наши, там наши танки! Там свои!
– Танки уже ушли, – терпеливо стал объяснять Сосновский. – Этот бой – результат танкового рейда по немецким тылам. Он нужен для получения сведений о противнике и нанесения ему урона при первой же возможности. Они ушли назад, к нашим. Нам их не догнать.
И снова мы шли по лесу, озираясь по сторонам и прислушиваясь к лесным звукам. Я снова шел первым, и сразу присел на одно колено, и приготовился стрелять, как только в прогал между деревьями увидел колесо телеги. Мои спутники остановились и тоже скрылись за деревьями. Сосновский подобрался ко мне, и я указал ему на телегу. Он кивнул, шепотом приказал Пашкевичу не шевелиться и даже не дышать.
– Если немцы и их немного, то это шанс разжиться провизией, – тихо сказал он. – Да и оружием тоже. Только надо действовать тихо, без стрельбы.
– Мне кажется, что телега брошена кем-то, – ответил я. – Распряжена. Людей не слышно и не видно. Костер никто не жжет. Пошли посмотрим, а там уж будем действовать по обстоятельствам!
Мы осторожно двинулись в сторону телеги в глубине леса и быстро нашли ее след на траве. Значит, она здесь была совсем недавно. Не больше суток. Сосновский шел метрах в двадцати левее меня. Я старался не выпускать из поля зрения и телегу, и Михаила. Но когда я добрался до края небольшой поляны, то увидел, как Сосновский выпрямился, стоя за деревом, и заулыбался. На корточках я добрался до густого кустарника, чуть раздвинул его ветки и теперь увидел, что на поваленном стволе дерева сидит девушка. Телега стояла на краю поляны. И рядом с телегой лежала лошадь. Мертвая, как я сразу понял. Ее не распрягли, а просто обрезали постромки. И никого, кроме этой девушки, тут не было, не было костра, не готовилась пища, никто не рубил дрова для костра. Тишина и только девушка, одинокая и убитая горем.
Появиться сейчас перед ней в немецком мундире было бы глупо. Я решительно снял немецкий китель, бросил его под куст и, повесив винтовку на плечо, вышел в одной нательной рубахе на поляну. Я успел заметить, что Сосновский угадал мои мысли и тоже снимает китель немецкого офицера.