— Оперативники, которые разбирались тут, на месте происшествия, разговаривали с вами, Таня? Из милиции, из органов безопасности?
Последовал мгновенный ответ:
— Первые два дня тут побывала уйма всяких сотрудников. Я имею в виду вторник и среду. Сегодня же вы — первые. Так вот, те без конца бегали, суетились, шептались о чем-то, вызывали моего шефа и из других фирм из нашего дома. Потом уже Алексей Николаевич, мой президент, сказал, что о моем присутствии здесь он не сказал им ни слова. Никто же не должен знать, что я здесь проживаю, а то у него могут быть неприятности… Ой, зачем же я вам-то говорю! А вы не станете.
Турецкий поспешил успокоить ее, что не станет ни под каким видом. И сам вдруг сообразил, насколько двусмысленно прозвучали его обещания. А ведь если честно, то стал бы, да еще как! Но… Танечка в данном контексте — совсем не его, а Славкина добыча. Грубо говоря. И перехватить ее у друга — чрезвычайно плохой тон. Иное дело, если у Грязнова произойдет сбой, тут, как говорится, извини, дорогой, сам виноват…
Грязнов между тем сделал вежливый жест рукой, и Танечка более чем охотно своим ключом открыла дверь подъезда, после чего все поднялись лифтом на шестой этаж.
Офис «Мостранслеса» занимал четыре небольшие комнаты, заставленные вполне стандартной мебелью. Были здесь и компьютеры — как же сегодня без них. Но ни роскошных кресел, ни стеклянных столов, ни модных икебан из искусственных растений Турецкий не увидел. Все было без претензий и без вызывающего шика. В одной из комнат, с «тем самым» окном, показавшейся Турецкому уютнее остальных, стоял широкий кожаный диван. Ну конечно, ведь тут и проживала Танечка, так следовало понимать. Хороший диван, отметил походя Турецкий, а минуту спустя добавил про себя: «Очень хороший…»
Обзор из окна был действительно широким: можно любоваться видом столицы. Неплохо просматривался и переулок, откуда выехал «мерседес». Следы разрушения были тоже хорошо заметны, хотя дворники поработали старательно. Но фонарь высвечивал выщербленный угол дома, темные пятна гари на стене и незаделанный асфальт проезжей части возле тротуара.
Перед уходом Турецкий попросил Таню предъявить ему свой паспорт: бдительность, так сказать, за бдительность. После чего они обменялись телефонами, а Саша назначил ей официальную встречу в стенах прокуратуры. Все было проделано как положено, и это не вызвало у нее никакого протеста. Или неудовольствия. Но последнего Сашина совесть не позволила отнести на собственный счет, хотя и очень хотелось бы…
Долгие в этом году и теплые лето и осень уступили место дождям, слякоти и неприятному, пробирающему своей сыростью холоду. Не лучшее время для прогулок Но они не вернулись к бывшей Дзержинке, а пошли в сторону Красной площади. Потом мимо приземистого храма Казанской Божьей матери, вольготно разлегшегося на месте памятного летнего кафе, нырнули под арку Иверской часовни и вышли на Манежную стройку. Всю Москву перевернули! Ну конечно, каждый градоначальник, начиная еще со щедринских, лелеял мечту облагодетельствовать город своим личным участием. Денег нет ни гроша, да хоть бы на ту же борьбу с преступностью, а населению доказывают, что все беды проистекают от порушенных храмов. Дескать, когда снова построим, все само собой и образуется. Перестроим Москву до основания, глядишь, убивать перестанут. А народ доверчивый, всему, что ни услышит, верит…
Славка в ответ на занудные излияния Турецкого усмехался со сдержанным чувством оптимизма. Но он же не бюджетник, как некоторые, чья зарплата зависит от государства, и ни от кого другого. Он — капиталист, ибо имеет свое дело и гребет на нем немалые деньги. Ему чужая злость представляется, вероятно, обычным непониманием новых проблем нового времени.
Обойдя величественную стройку капитализма, они поднялись по Тверской. Здесь, словно в дни их веселой молодости, было шумно и светло от ярких витрин, празднично от массы красивых модных девиц, да на таких ногах, что на грязновской физиономии окончательно застыла глуповатая счастливая улыбка.