В зимнем ночном небе холодно поблескивали звезды.
И в какой-то момент происходящее показалось нереальным, недоступным для разума. Ночным кошмаром, который обязательно улетучится с лучами восходящего солнца, сценой из голливудского блокбастера. Но мучительная боль заставляла поверить в реальность.
Это был не сон, и что случилось, то случилось. Он ранен, и ранен скверно. Даже генералов случается ранят и убивают.
От кровопотери кружилась голова, но генерал пытался вспомнить, что произошло. Последнее, что он запомнил, - это полный едкого дыма бронетранспортер. А перед этим…
Его снова вырубило, и, видимо, на этот раз ненадолго. В память врезались звучные удары - Пашков разнес очередью дверь подъезда, высадив остаток магазина в то место, где обычно крепился замок новомодного домофона. Потом затащил его в квартиру.
- Его надо перевязать! - звенел в ушах голос прапора. - Он же кровью изойдет.
Потом генерал чувствовал неловкие, причиняющие боль прикосновения. Его неумело перебинтовали, вкололи промедола. Наркотик подействовал, горячая волна обволокла его, закружила голову, потолок вдруг стронулся, и комната завертелась в дьявольском хороводе.
Затем до него донеслись разговоры.
- Рядовой Еремеев…
- Танкист?
- Так точно. Из 131-й “сводной” бригады, трищ прапрщик! А медаль аль орден за генерала дадут, ежели вытащим?
- Угу… Ты сперва вытащи, - басил Пашков. - У тебя хоть документы есть, чтобы хоть знать, куда весточку слать, если убьют?
- Никак нет. Ротный собрал, трищ прапрщик!
- А как хоть зовут ротного твоего?
- Не знаю. Нас ему 1-го передали, аккурат в Новый Год. Не успел запомнить.
- А где он сам?
- На “Минутке” сгорел, трищ прапрщик…
Пашков что-то спросил.
- А что я мог, трищ прапрщик, - словно оправдываясь, ответил рядовой. - У нас все приборы сгорели. Я ж не знал, как с этим делом шурупить. Меня в учебке только ать-два-ать два гоняли да полы заставляли мыть вместо дедов… Досыта не ел… Какая ж тут учеба-то?
- И чего?
- Ну, я все и сжег. Связи нет… Ночной прицел отказал. Работать можно было только на поворот башни и на стрельбу.
Снегирев вспомнил, что и об этом писали отчеты. В штурмовые колонны послали напичканные электроникой танки Т-80. Да только вот не учли, что разрабатывалась она из расчета на советского призывника, при этом хорошо подготовленного, а не на теперешнего двоечника, у которого одно пиво да “качалки” на уме. (И хорошо, если пиво, а не клей и не “колеса”!) И в результате вся эта электроника была пожжена неумелыми действиями экипажей. Ни связи, ничего.
Господи, а ведь это всего-навсего маленькая взбунтовавшаяся автономия во главе с чокнутым генералом! Что же будет, если, не дай Бог, приключится что посерьезнее?! Хотя, похоже, ему этого уже не узнать…
О своей возможной скорой смерти генерал Снегирев подумал спокойно и отстраненно, как о чем-то не особо важном.
Повисло молчание
- Трищ прапрщик, - вновь подал голос Еремеев. - А вы трищ генерала как выносить будете? Ежели он в живот ранетый, то его трогать нельзя…Может кто-то останется, а кто-то к своим выйдет?
- Где теперь свои-то?
Голоса достигали его разума искаженными, он плохо понимал, о нем ли идет речь, или о ком еще…
- Не дотянет…
- Как его угораздило?..
- Пулевое и два осколочных…
- Легкое задето… И кажется почка…
- П…ц ему!
- Х… вам, а не п…ц! Я не сдохну! - закричал генерал. - Не сдохну, слышите?!
Кто-то склонился над ним.
- Я не сдохну, - упрямо шептал Снегирев. - Пашков, Пашков, ты слышишь меня?
- Слышу, товарищ генерал…
Потом он вдруг увидел что-то и потянулся к автомату и тут же схватился за перебитую метким выстрелом руку, а в комнату ворвались черные тени.
До них все же добрались…
Мрак навалился на Снегирева, закружил, втягивая в бездонный, стремительно вращающийся колодец.
“Я умираю, - успел подумать он. - Ну и хорошо…”
Аргуэрлайл. Год Белого Солнца, месяц Цветения Трав по степному календарю. Великая степь. К востоку от Шароры.
Пыль ложится на изможденные лица, на тряпье, одежды и волосы. Постепенно превращаясь в плотное облако, она ползет вместе с караваном. Пыль эта видна издалека, за много километров. Предательская пыль. Нет ветра, чтоб развеять ее. Утомительно медленно оседает она на окостеневшие от жары и высохшие от безводья травы, но не может плотно закрыть белизну костей, лежащих у дорог.
Всюду следы смерти. Из-под кустов тамариска пустыми глазницами смотрят в гладкую дымчатую синеву неба черепа животных.