Но если он появился не в начале сюжета, то, может быть, не давать сюжету развиваться дальше? Потому что, может случиться, что дальше он будет развиваться уже по его законам. Может быть, не стоит играть? Может быть, игра не стоит свеч? Оборвать этот ряд. Оборвать сразу, чтоб не начиналось. Ведь не однокурсника же он приглашает в гости — мы с ним и там не дружили. Нет, подумал я, полковник не первый в этом ряду, и игра уже идет. И может быть, я не игрок, подумал я, может быть, всего лишь фигура? Или число. И может быть, он тоже. Тогда мы оба не вольны прекратить игру. Тогда уже все закрутилось, и надо со всем этим разбираться, как в прошлый раз. Как в прошлый раз. Тогда меня уже затягивал этот водоворот, и уже почти втянул, но вдруг “Мальстрем” прекратил свое движение, и все стихло.
Ну а теперь что, подумал я, он появился случайно. Он меня не искал, я его — тоже. Он мне не опасен, но и не нужен. Я же говорю, что у нас разные покойники, и даже подробности моего собственного дела, мое досье, меня не интересуют — ведь, в сущности, все ясно. Он может только напомнить мне, неприятно напомнить, те несколько лет, когда я жил в постоянном напряженном ожидании.
Так что же произошло, подумал я, мы выжили или нам разрешили выжить? И что он курировал тогда, наш полковник? А что он курирует теперь? Ну не занимается же он репертуаром рок-групп. Но что-нибудь, чью-нибудь жизнь он курирует и сейчас. Конечно. Если уж человек по профессии куратор.
— Ну, что будем пить? — вопрос чисто риторический, потому что он уже достал из старинного буфета (не из какого-нибудь бара!) бутылку “Teachers”. — Сейчас принесу лед.
— Не надо.
— Ну, тогда себе.
“Кучеряво живет, — подумал я, оглядывая стены, сплошь покрытые картинами известных и менее известных художников. Некоторые из них я видел раньше в мастерских или на выставках, но первых имен здесь не было, и последних работ известных мне художников я не увидел. Видимо, полковник стал собирать картины еще со времен своего кураторства. — Хорошо помогать художникам, — подумал я, — или хорошо, когда они думают, что ты им помогаешь. Художники ведь простодушный народ, а зачастую еще и благодарный. Поможешь человеку в неприятной ситуации, которую поди сам же и устроил, а он тебе — полный умиления — презент”.
В общем-то, я злобствовал — вряд ли все было так грубо, и когда хозяин вернулся в комнату, я спросил его об этом, то есть собрал ли он свою коллекцию в те годы, когда весь этот underground на самом деле существовал в подполье, и он сказал мне, что, действительно, кое-что из того, что висит у него по стенам, подарено ему художниками, с которыми он “в общем-то, дружил”, и, как я сам знаю, поскольку тоже “фигурировал” в этой среде, нередко вовремя помогал разными советами, своего рода юридическими консультациями, которые они не могли получить официально ни у одного адвоката, потому что в сфере идеологии не было, да и не могло быть четкой законодательной основы, и любые решения в этой области принимались “в свете последней установки”, а не на основании постоянно действующего правила, — я увидел, что мой однокурсник до сих пор не может освободиться от застарелой привычки давать глобальные объяснения всему на свете, — и художники — народ импульсивный и, как правило, в этих вопросах несведущий — часто попадали в двусмысленные ситуации иногда на грани обвинения по уголовным статьям — “Бывало, что греха таить? Ну и с мастерскими помогал,” — а кое-что покупал, жена покупала, но, увы, вздохнул полковник, жадность беспредельна, а возможности ограничены, многое не по карману — не все можно купить, да и не все продается.
Я засмеялся и сказал, что довольно странно слышать это от политика, да еще прошедшего такую школу. Полковник не показал вида, а может, и в самом деле не обиделся, только возразил, что все эти рассуждения о политике — общие места, и что не стоит путать одно с другим, и хотя методы в политике действительно могут быть грязными, но и здесь есть вещи, которые стоят дороже денег, и продавать их за деньги может только недальновидный политик.