Я подумал, что ему, пожалуй, все обо мне известно, потому что в мире ничего случайного нет — все детерминировано, все подчиняется каким-то сюжетам, и, может быть кто-то знает, может быть, кто-то уже написал сценарий, и полковник уже получил свою роль, и даже выучил ее от начала до конца, а мне остаются только реплики, и я не в силах изменить сюжет. Я ответил на его вопрос, что разведен и живу один.
— Что так? — участливо спросил он. Отпил из стакана глоток, затянулся, кивнул и грустно констатировал грустный факт. — Не выдержали свободы.
— Да, — сказал я, — не выдержали свободы.
“Может быть, он и прав, — подумал я. — Действительно, не выдержали свободы. Как будто нас держали в одной камере, а потом выпустили, и вот... Что же нас связывало? Любовь? Может быть, ненависть? Общая ненависть, принятая за любовь. И страх, постоянное ожидание скорой разлуки. А потом ничего не случилось, надежды на разлуку не оправдались. И оказалось, ничего нет. Да, не выдержали свободы. А она есть? Или мы принимали за нее что-то другое? Может быть, мы были свободнее там, в камере, скованные одной цепью? А в мире свободного выбора... Абсурд, — сказал я себе, — выбор не бывает свободен, выбор всегда вынужден. Потому что ты поставлен перед выбором. Поставлен — понимаешь? Кем-то или чем-то, но не по своей воле. А выбрав, ты снова оказываешься перед выбором, перед следующим выбором, а кто-то наблюдает, кто-то записывает в дневник каждое твое движение, каждое твое решение и... смеется. Так, может быть, лучше в камере? Диоген сидел в бочке, чтобы избавиться от необходимости выбирать”.
— Свобода — это борьба за свободу, — сказал полковник.
Мы пили и мы говорили уже о Свободе.
— Так где же ты был с этими своими замечательными мыслями? — спросил я.
— Ты же знаешь, — сказал он. — Уж ты-то знаешь.
— Да, — лицемерно сказал я. — Ты человек военный. Никуда от этого не денешься.
Он принял это за чистую монету.
— Дело вовсе не в этом, — возразил он, — дело в другом. Опять-таки игра. Очень трудно выйти из игры. И чем выше ставки, тем труднее.
Я подумал, что как это пошло! Но не сказал, спросил только:
— Что, “коготок увяз”?
— Да нет, — сказал полковник. — Все добровольно. Если ты не игрок, не поймешь.
Я подумал, что я, пожалуй, игрок — и понял. Я подумал, что перестать играть действительно трудно: перестал — и стал кем-то другим, как будто посторонним себе человеком. Я подумал, что я тогда все-таки играл в их игры. “Никогда не садись играть с чертом” — почему-то вспомнил я Эдгара По.
“Так что ж это, оборотни? — подумал я, — Значит, они все время были такими и только прикидывались другими? Для кого же они устраивали свои представления, если никто их не принимал? Они собирались на свои шабаши, камлали и заклинали, следили друг за другом и собирали компромат, писали статьи и книги о “ползучей контрреволюции”, которая под видом того-то и того...
Да нет, этого не может быть. Нельзя было всю жизнь притворяться — это просто не по силам человеку. Просто боялись моральной смерти. «Чур меня!» — ведь это что-то да значит. Не прикасайся, не то заразишься. Не садись играть с чертом. Но у каждого свой черт”.
Я отпил из своего стакана глоток — отличный был скотч. А полковник словно читал мои мысли, или он играл свою роль?
— Но ты игрок, — сказал полковник, — ты и тогда был игроком. Ты просто растерялся, потому что тебе показалось, что не во что стало играть, а тут самая игра и пошла. Без тебя.
Теперь другие игры, — продолжал полковник, — и посмотри: все играют. Ты говорил о выборе, — сказал полковник, хоть я и не говорил, а только думал, — посмотри, какой выбор. Как сейчас говорят, какой широкий спектр. О-о, свобода лучшая ловушка. А самое главное, что ты будешь делать то, чего совсем не хочешь, но как бы добровольно.
Да, конечно, это было так, и в ответ на все вопросы о выборе — что бы ты ни выбрал, ты проиграл. Потому что выигрывает тот, кто играет наверняка. Выигрывает тот, кто не играет. “Никогда не садись играть с чертом”.
“Нет уж, в эти игры я не играю, — подумал я, но подумал, что в чем-то он и прав: мне, во всяком случае, хочется понаблюдать за игрой. — Это привычка к телевизору, — подумал я, — пристрастие ко всякого рода сюжетам: чем все кончится, и вообще, что происходит. Только не войди в телевизор, — сказал я себе. — Не забывай, что ты всего лишь телезритель — не комментатор, не режиссер, не телегерой. Держись скромно”.
— Кстати, об игре, — сказал полковник. — Разговор шел, как я понимаю, о покере, — он усмехнулся. — Ты по-прежнему играешь?
— Не слишком часто, — сказал я, — нет компании.