Свернув направо, в переулок, который в пору революционных преобразований был переименован и стал улицей, но по своему расположению оставался переулком, так как по-прежнему соединял две улицы, ни одну не пересекая, я посмотрел вдоль него и увидел, как из-за угла выворачивает какой-то иностранного силуэта автомобиль. Марку на таком расстоянии было трудно определить, да и ни к чему — я и так знал, что это “Форд-гранада”, знал и номер автомобиля. Я поднялся по двум мокрым ступеням и стоял там, прислонившись к закрытой створке двери.
Автомобиль медленно и бесшумно проехал примерно две трети квартала и остановился. Все правильно: концерт закончился где-то минут сорок назад. Двое выбрались из машины. Первым вылез довольно высокий и, кажется, молодой мужчина в длинном темном, может быть черном, пальто и, обойдя машину спереди, открыл правую дверцу и подал руку хрупкой женщине — моей недавней знакомой. Она постояла, подождала его, пока он закрывал автомобиль, потом они вместе вошли в парадную, и мужчина захлопнул за собой дверь. Я вспомнил, что эта парадная закрывается на кодовый замок, вспомнил и код, хотя мне это было тоже ни к чему. Переулок был пустым и мокрым, и никто не следил за ними кроме меня.
Я вошел в парадную, где стоял. Три широкие, от стены до стены, ступени поднимались к обширной, выложенной цветным кафелем, но сильно выщербленной площадке; от площадки по правой стене поднималась когда-то нарядная, с литыми чугунными перилами лестница, но я прошел мимо, спустился на несколько ступенек и, толкнув облупленную, с битыми стеклами дверь, вышел во двор. Это был обычный петербургский, точнее ленинградский, двор-колодец, асфальтированный, мокрый и довольно чистый, во всяком случае, не очень захламленный, с поблескивающими вертикалями водосточных труб и остекленными шахтами лифтов, построенных сравнительно недавно. По стенам, чей желто-охристый цвет при этом освещении еще можно было угадать, из-под крыши и до самого низа тянулись темные непросыхающие потеки. Передо мной была арка с темнеющим рядом мусорных баков, дальше — одна за другой — еще две арки, в просвете последней мелькала в том и другом направлении еще многочисленная в это время публика — там, параллельно переулку, проходил довольно оживленный проспект. Но здесь было тихо. Я закурил, и мой кашель гулко разнесся в глубоком колодце двора.
“Сверху не должно быть так хорошо слышно, — подумал я, — особенно с другой стороны.”
Когда-то я жил в последнем этаже, во дворе, похожем на этот, а подо мной жила безумная парочка, у которой при открытых окнах днем и ночью на полную мощность грохотала поп-музыка, но из всех соседей слышал их только я — внизу, во дворе даже ночью была тишина.
“Да, — сказал я, — более удобного места не найти, тем более что здесь еще и выход на многолюдный проспект, а там затеряться ничего не стоит.”
Я потянул на себя прижатую пружиной дверь и оказался на черной лестнице. Собственно, черной она была до Революции, в эпоху разгораживания двери на ней были оборудованы замками, украшены табличками и клавиатурами кнопок, так же как и на парадной лестнице. Только лифт здесь отсутствовал — в углу двора его негде было пристроить. Лестница была довольно аккуратной, хотя стены, как обычно, были сплошь исписаны, но не обычной матерщиной, а всякими замысловатыми лозунгами и изречениями — некоторые на английском языке. Дверь на чердак была окована оцинкованным железом и имела крепкие петли для навесного замка, но самого замка не было. Я потянул за одну из петель, и тяжелая дверь нехотя, но без скрипа и всякого звука отворилась. Я занес ногу над низким порожком, и тусклый прямоугольник света вместе с моей нечеткой тенью упал на посыпанный песком и шлаком чердачный пол. Дальше в темноте угадывались массивные очертания стропил. Я мягко закрыл за собой дверь, и все пропало. Некоторое время я стоял, привыкая к темноте, но это оказалось пустым занятием — я так и не привык.
Я осторожно двинулся вперед, нащупывая рукой покрытые вековой пылью стропила и, определяясь по ним, каждый раз пригибал голову, чтобы не ушибиться о горизонтальную балку, одновременно перешагивая через нижнюю. Раза два или три я останавливался и, задерживая дыхание, стоял на месте — не то чтоб мне чудилось какое-то движение, но иногда начинало казаться, что что-то не так, возникало ощущение опасности, но такое чувство бывает обманчиво, просто иногда оно появляется от обычного в таких случаях напряжения — и я снова начинал двигаться дальше, пока впереди, слева, не забрезжили едва различимые сумерки из слухового окна.