Но в любом случае могли быть предъявлены какие-нибудь требования, которые певица или ее менеджер не выполнили. Ну хорошо, убили одну, но теперь сразу же хотят и другую — не слишком ли густо для конкуренции? И опять-таки, почему, не закончив со второй, берутся за третью? Это самое непонятное из того, что происходит, хотя и насчет всего остального можно только строить гипотезы. Но ведь в самом деле, куда удобней диктовать условия, указав на прецедент. Жаль, что я не имел возможности встретиться с менеджером — сама певица действительно могла ни о чем не знать.
“Вообще, чего ты добиваешься? — спросил я себя. — Хочешь вот так, сидя у телевизора, вычислить возможного заказчика? Да, конечно, если собрать всю информацию за пару месяцев — но нужно еще знать, какую информацию — и соответствующим образом эту информацию обработать, тогда, может быть, удалось бы установить мотив, но не больше. Правда, сейчас я уже могу исключить два мотива: ревность и случайное ограбление. Но почему только я? Почему никто до сих пор не заметил этих совпадений? Если бы кто-то заметил, то комментатор уже сообщил бы о них, но он пока только нагнетает ужас”. Я вспомнил, что и сам этим совсем недавно занимался, и ничего не смог придумать в свое оправдание.
Я включил телевизор и стал слушать чьи-то сетования на разруху и плачевное состояние памятников архитектуры в городе Санкт-Петербурге. Эти ежедневные жалобы и стенания стали уже выводить из себя. Утешительно было жаловаться среди повального процветания, но теперь, когда разорение и нищета и так на каждом шагу лезли в глаза, видеть и слышать это еще и по телевизору стало невыносимо.
— Господи! Ну хоть кому-нибудь сейчас хорошо? — вздохнул я.
И сразу же пришел ответ, что да, хорошо. Кому-то хорошо, и даже очень хорошо, но только не Петербургу, не старушке, пытающейся продать книжку в переходе метро, и которая, наверное, родилась и состарилась в этом городе, не женщине, раздающей какие-то листовки там же, на выходе и не этим художникам, которых вон показывают возле Армянской церкви, но вон тем сытым, крепким парням с бритыми затылками, им хорошо, и вон тем, выходящим из ресторана с дорогими блядьми, им тоже неплохо. Но есть такие, кому совсем хорошо — эти за кадром.
Этим тоже хорошо, даже остается на рекламу, чтобы та старушка, которую только что показали, знала, куда ей сунуть голову.
“Черный юмор”, — подумал я, вспомнив покойного президента Кеннеди.
По экрану побежали косые пересекающиеся линии — не то елочная канитель, не то колючая проволока. Плоское лицо комментатора закрыло почти весь этот фон. Комментатор начал с места в карьер:
— Сегодняшний день начался трагедией, вполне обычной для нашего демократического общества. В первые же секунды этих суток выстрелом в глаз из снайперской винтовки, которую вы уже видели, была убита певица Инга Зет.
Я вскочил и заматерился.
“Как же так! — подумал я. — Та же винтовка? Значит, они ее не забрали, оставили там? Значит, ждали, что он придет? И он пришел, несмотря на засаду и несмотря на засаду, убил. Или певица действительно хотела того же? По молчаливому согласию с убийцей они разыграли этот спектакль. Но ведь не до последней черты?”
Все эти обрывки промелькнули так быстро, что уместились в паузу между двумя предложениями.
— Убит был также один из телохранителей певицы. Видимо, убийца был не один. Оставшийся в живых рассказывает, что он преследовал преступника, который все же сумел уйти от него, затерявшись в уличной толпе, а когда он вернулся на чердак, то обнаружил там труп своего товарища. Когда после этого он вбежал в квартиру артистки, чтобы воспользоваться ее телефоном, то увидел ее мертвой с огнестрельной раной в голову и ее менеджера в состоянии, близком к истерике.
В кадре появилась часть знакомой мне комнаты, раскинутые ноги лежащего на полу тела. Ноги были в джинсах и кроссовках. “Видимо, успела переодеться после концерта”, — мелькнуло у меня. Окно. Французские шторы были подняты, и по стеклу от белой точки разбежалась паутина тонких трещин. За окном — чернота.