Камера прошла панорамой от окна по всяким предметам, захватила край дивана “рококо”, сидящего в напряженной позе молодого человека в малиновом пиджаке со стрижкой “ежиком” и со страдальческим выражением на неестественно бледном лице.
— Скажите, кто поднял занавеску? — комментатор поднес к лицу менеджера микрофон.
— Разве вы не знали? — срывающимся голосом ответил молодой человек. — Мы же так договорились с охраной. Мы же хотели взять его с поличным. Вы же...
— Говорите не мне, а им, — комментатор кивнул на меня, наверное, на тысячи других.
— Что? — не понимая прошептал менеджер. — А-ах, да-да. Да, после того как мы обнаружили винтовку, я понял, что... Ну да, вы же знаете, вы же...
— Что вы поняли? — резко спросил комментатор.
— Как? Что действительно готовится покушение. Я обратился...
— В частное агентство? — опять перебил комментатор.
— Да, в наше агентство. С которым у нас договор.
— А почему вы не обратились в милицию?
— Ну как? — менеджер выглядел изумленным. — Вы же их видели. Даже когда вы с вашей группой приехали сюда... Я не хотел их спугнуть. Мы же с вами...
— Говорите им, а не мне, — снова сказал комментатор.
— Нужно было сделать все тихо, чтобы взять преступника с поличным. Я боялся, что приедут люди в форме, машина...
“Что такое? — подумал я. — Ах да! Он же мог и не знать, что этот уже вылез с винтовкой. Он же был на концерте вместе с певицей”.
— Ну и что агентство? — быстро спросил комментатор.
— Как что! Вы же знаете!
— Говорите в микрофон! — рявкнул комментатор.
— Ну да, — спохватился молодой человек. — Да. Винтовка была разряжена. Преступника должны были схватить, как только он ее возьмет. Никто же не думал, что он... Инга, — он посмотрел в сторону трупа, — Инга... Боже мой! Простите, я не могу сейчас разговаривать, — он отвернулся и, уткнувшись лицом в спинку дивана, разрыдался.
Камера снова спанорамировала на труп. На этот раз его показали целиком. Зрелище было страшное: все лицо было залито кровью, без единого островка, и светлые волосы растворились в луже крови на голубоватом ковре.
— Печальный итог, — возвестил комментатор. — Те, кто должен был обеспечить безопасность певицы, решили реальные меры заменить инсценировкой рассказа небезызвестного Конан-Дойля “Пустой дом”. Как видите, самодеятельность и непрофессионализм — отличительные черты всех демократических институтов.
Судя по антуражу, это резюме он излагал уже в студии.
Я задумался. Что-то казалось мне странным в интервью с менеджером. Как будто разорвали страницу с написанным на ней диалогом, в двух или трех местах был сбой. Было такое впечатление, что комментатор боялся ответов на заданные им же вопросы, но на какие именно? В ходе интервью я воспринимал эти вопросы по отдельности и каждый раз отмечал нервозность и скрываемый страх комментатора, но сейчас я не мог вспомнить все сразу, чтобы объединить их в какую-то систему, а она определенно была — все ответы менеджера содержали в себе одну маленькую деталь и именно они были прерваны комментатором.
“Что-то он скрывает, — подумал я, — пытается скрыть. Но это вовсе не означает того, что ему что-то известно. Нет, скорее всего он здесь где-то нашкодил и теперь хочет свалить на других”.
Я заметил, что все еще стою на ногах, наклонившись к телевизору, как к собеседнику, и сел.
Комментатор продолжал шевелить губами на экране, но я не слышал, что он там говорит. Известие ошеломило меня, и некоторое время я не мог ни о чем думать. Я встал, надел шляпу, плащ, сунул в карман свернутую полиэтиленовую сумку и вышел.
Улица была мокрой, темной и пустынной. Ларек на ближайшем углу был закрыт, и я пошел по Среднему проспекту к трамвайной остановке — там было много ларьков. За овощным магазином, тоже в это время закрытым, на стене висел газетный стенд. Я постоял, внимательно просмотрел заголовки, но ничего об убийстве не нашел. Впрочем, это были “Санкт-Петербургские Ведомости”, они могли еще и не успеть. На остановке, как всегда, была толпа из ожидающих, проходящих и просто толкающихся. Старушки, торгующие сигаретами, цыгане, устрашающего вида подростки, наглые беспризорные дети, хладнокровные девочки, у которых корысть и разврат проступили на лицах раньше, чем они впервые согрешили.
“Синдром потрошителя”, — подумал я.
Уничтожение — это форма обладания. Уничтожить, если нет возможности взять. Это желание сохранить для себя и только для себя, потому что в свой последний, вечный момент она принадлежит тебе, дальше — ничему.