Было не слишком холодно, и я пошел пешком. От Дворцового моста я повернул налево и прогулялся вдоль Зимнего дворца до Запорожского переулка, а там через Миллионную, в начале которой, недалеко от площади стояли военные машины, прошел до Мойки и, перейдя ее, направился по набережной в сторону Дворцовой площади. Там, на широком Певческом мосту тоже стояло несколько грузовиков. Но не видно было никаких людей и фары машин не горели. Впереди, справа, за высоким бело-желтым штабом Гвардейского корпуса, видна была заполненная народом Дворцовая площадь. Там что-то происходило, неясный шум доносился и сюда. Потянув на себя тяжелую створку железных решетчатых ворот, я вошел во двор Капеллы и повернул направо, под арку. В небольшом, аккуратном, асфальтированном дворике было тихо и пусто. Несколько окон светились здесь на разных этажах, но мысль о том, что там кто-то живет, показалась мне невозможной. Постояв немного, я поднялся по нескольким наружным ступеням и вошел в освещенный люминесцентными лампами подъезд. Крашенные зеленой, заборной краской стены, чистая, но абсолютно безликая лестница. Я поднялся на третий этаж. Площадка была недавно выметена и вымыта. Потянул на себя дверь и вошел в квартиру нового русского. С площадки падало достаточно света, чтобы увидеть ячейки черного пола. Я шагнул с балки на балку, и под моими ногами, как бездна, сгустилась чернота. Впереди, из маленькой комнаты потянуло холодом, там из открытого настежь окна на пыльный паркет падал светлый прямоугольник.
Он все время шел впереди, этот пулустертый. Какое-то время я не замечал его, он просто не привлекал внимания. Потом он как будто материализовался передо мной — я осознал его. Я принял это как должное. Он не оглядывался, как, впрочем, и я, — не то чтобы не опасался слежки, а видимо, ему, как и мне, это было все равно. Он сутулился, наверное, ему было зябко. Я усмехнулся при мысли, как тепло было на Канарских островах. Воротник его плаща был поднят, и помятые поля шляпы были опущены, на манер парижского клошара из какого-нибудь старого фильма. Да был ли он? Ведь было сухо, и я не мог видеть его отражение в лужах. Может быть, просто какой-нибудь сгусток тьмы. Я прошел мимо, когда он проскользнул в щель между прикрытыми створками кованных ворот.
Странное дело: ты хочешь спрятать себя в толпе. На этот раз не раствориться, а именно спрятать. Не спрятать грех или улику, спрятать себя как улику, потому что ты знаешь: ты единственная улика — не свидетель — других улик нет. Ты хочешь спрятать себя среди себе подобных, потому что, различая лица в их странном несходстве, ты почувствовал себя подобным им. Знали бы они о своем несходстве, может быть, просто не пришли бы сюда, ведь они не так злы, чтобы ненавидеть поодиночке — просто напуганы. Но когда появляется герой и начинает бить себя кулаком в грудь, они перестают видеть лица друг друга — только одно, которое обращено к ним. Не к каждому в отдельности — ко всем, и тогда они — это оно. Вот за этим, для того, чтобы слиться, наполниться силой всех остальных, они сюда и приходят. Но сегодня особый случай — здесь розыгрыш — и еще до появления героя всеобщее возбуждение объединяет всех. Разумеется, они по-разному воспринимают одни и те же события, и каждая группа находит им свои объяснения, и предлагает свое решение, если предлагает, но все они и правые, и левые, и красные, и белые, и коричневые тоже — единодушны в своем страхе.
Я подумал, что как это нелепо, когда всем это нужно и всем страшно. В конце концов, каждый должен сделать свой выбор, не все же топтаться на месте, но иногда выбор делает один за всех, иногда — должен. Убийца Мартина Лютера Кинга сделал выбор — и кровь пролилась. Гапон не сделал выбора, сам был выбран, взят, поставлен впереди — и кровь пролилась. Откажись, откажись, пока не поздно, откажись, даже если поздно, во всяком случае, отрекись — это тоже выбор.
Толпа — или сто тысяч человек, а может быть, больше — сегодня особенно возбуждена. Площадь заполнена ей и наэлектризована так, что даже странно, что над ней не плывут шаровые молнии, и над крышами дворцов нет неба — что-то плотное, сгустившееся настолько, что ангела на Александрийском столпе отсюда не видно. Оттуда, где должен быть ангел, время от времени раздается угрожающий стрекот вертолета — кто-то все-таки наблюдает за нами.
Красный луч лазерного прицела прорезал фиолетовый пар — и всеобщая паника на площади, в завихрении вокруг гранитного столба и воздетые руки пророков над обезумевшей от страха толпой, разинутые в беззвучном крике рты искаженных ужасом лиц и кровь, и мигалки патрульных машин, говорящее что-то лицо комментатора, темные, медленно шевелящиеся клубки рвущихся в улицы, топчущих друг друга людей, и общий план через резкий крест черного ангела на бурлящую площадь, рассеченную бледными молниями трассирующих очередей. И над всем этим число зверя и бледный конь.