В ответ на это грубый голос произнес:
— Подумаешь, хорошую бумагу захотел. Для вашей шпаны и этого жаль, а на ней пишут всем, и даже самому Сталину.
Я еще раз упрекнул себя в душе за наивность и заявил, что писать передумал. Получив пару крепких слов за свое непостоянство, был немедленно водворен снова в камеру.
Просидев в камере № 11 до 10 января 1930 года, днем раздался голос надзирателя:
— Мальцев есть?
Отвечаю — «Я».
— Собирайся быстро с вещами.
Немного волнуясь, начинаю запихивать в мешок свой скарб. Камера оживилась. Отношение соседей по камере глубоко меня тронуло. Один сует кусок хлеба, другой сахару. Организовали на ходу сбор денег и вручили мне на дорогу 32 рубля. Прощаясь, я поблагодарил за теплое отношение и скрылся за тюремной дверью. Меня снова, как оказалось, перевозили во внутреннюю тюрьму.
Посадка, путь и высадка из «Черного ворони» прошли по положенному ритуалу без каких-либо осложнений. Очутившись уже в знакомом длинном коридоре внутренней тюрьмы и увидев дверь камеры № 19. мне безумно захотелось попасть снова в нее. Кто-то там сидит? Есть ли старые знакомые, с которыми пришлось пережить много тяжелых минут и среди которых происходила переоценка ценностей существующего политического порядка? Камера № 19 тянула к себе подобно магниту. Привратник наконец останавливается напротив камеры № 19 и, к моему глубокому разочарованию, открывает засов двери № 18.
Камера № 18
Войдя в это новое убежище с тяжелым сердцам, я увидел в маленькой комнатке без окон, с потолочным фонарем, лежавших в различных позах пять человек. Быстро знакомлюсь с соседями, обмениваюсь новостями и устраиваюсь в привычной обстановке. Здесь мне пришлось просидеть четыре месяца. Соседи были простые, хорошие люди. Дружил я особенно с профессором Парабочевым. Последний, как видно, от избиений и моральных унижений, на моих глазах становился психически ненормальным человеком. Каждый шаг сторожа или часового, разгуливающего по крыше тюрьмы, приводил его в сильное возбуждение. Он нервно срывался, делал безумные глаза и шептал мне:
— Слышите, Виктор Иванович, вот они уже идут за мной и сейчас поведут на расстрел.
За этим следуют слезы, истерика, — и так каждую ночь.
Особо сильно на него повлиял последний вызов на допрос, где ему, как директору мединститута, устроили очную ставку с одним профессором-евреем. Как видно, этот трусливый иудей получил заверение от палачей, что ему пощадят жизнь, если он на очной ставке даст желательные показании. С ужасом в глазах профессор Парабочев рассказывает мне об очной ставке.
— Вы только поймите всю подлость этого негодяя. Неужели люди могут дойти до такого падения. В какое жуткое время мы живем. Представьте, он смотрит прямо мне в глаза и подтверждает, что я ему давал вредительские установки.
Голос Парабочева срывается, а тело бьется в истерике.
11-го апреля 1939 г. вечером нам объявили, что ночью мы будем переходить во вновь отстроенную тюрьму. Началось оживленное обсуждение вопроса, попадем ли мы все вместе в камеру. Но в действительности все оказалось не так, как мы себе представляли. До самого утра нас вызывали по одному человеку, и надежда вместе попасть в камеру исчезла. Пришла очередь и за мной. Вот я уже в новой тюрьме. Привратник, втолкнув меня в одиночку за № 46, быстро защелкнул замок.
Камера № 46
В этой одиночке мне пришлось познакомиться с последними новинками строительной советской техники. Надо отдать справедливость «мудрому отцу»: строил он тюрьмы не в пример лучше царских. Тут все было продумано до мелочей. Заботливость «гениального вождя» действительно была изумительной. Даже, вероятно, в целях предохранения зрения «своих любимых детей» от яркого солнечного света, окна были не простые большие, как в царской тюрьме, а свет попадал преломляясь через узкую щель в виде перископа. Одним словом, сидящий не мог видеть не только земли, но даже и неба. Замки на дверях отличались особой прочностью и защелкивались автоматически. Дежурный надзиратель не ходил уже, как раньше, с громадной связкой ключей в руке. «Наши границы на прочном замке» — лозунг, висевший над входом в НКВД — соответствовал действительности. Но вероятно, и здесь по «гениальной рассеянности «мудрого папаши» произошла небольшая ошибка. Замки-то оказались действительно очень прочные, но только не у границ СССР, как это показала Германская Армия, а у новых советских тюрем.
Сидя в одиночке, с глубокой грустью вспоминал я большую царскую тюрьму, широкие окна с толстыми решетками, издающую аромат парашу, в близком содружестве с коей проводил много ночей. Теперь в этой усовершенствованной клетке мне пришлось почувствовать весь ужас одиночества. Почти шесть месяцев сидения в камере № 40 я не видел ни одного лица, не слышал человеческого голоса, кроме окриков дежурного надзирателя. Тут только понял я всю стадность человеческого существа и его тяготение к себе подобным. С 6 часов утра и до 10 часов вечера ходишь, как затравленный зверь в клетке, не имея права даже прилечь на койку. Желание переброситься парой слов с живым человеком, наконец, прочитать хоть какую-либо книжку, становилось все более насущным. Но все тщетно. Человек мог рассуждать только сам с собой. Это одиночество было кошмарно и не могло сравниться со всеми невзгодами большой камеры. Воспоминания о том, как мне приходилось распределять площадь камеры № 11 для размещения на ночлег 109 человек — было далеким приятным сном. Одиночество, гнетущее и убивающее даже мою жизнерадостную натуру, все больше охватывало душу, и мое настроение сменялось от состояния безразличной апатии до буйного протеста. Но кончить этот кошмар не было ни какой возможности. Все предусмотрено в этом застенке, а глазок волчка через каждые 2–3 минуты систематически открывался и дежурный привратник зорко наблюдал за твоим поведением. Такая обстановка была тяжелее избиений на конвейере. Там тоже были кругом хотя и замученные, но люди. Отсутствие денег и невозможность купить себе даже махорки окончательно доводили до исступления. Сидя в этой клетке и не имея табаку, мои нервы стали окончательно сдавать. Я начал вести объяснения со стражей в совсем неподобающем тоне, за что частенько от последних и получал «физические замечания».