— Ты должна обязательно учиться в музыкальной школе, — говорили они, — у тебя абсолютный слух. Чтобы ты не передумала, мы дарим тебе эту папку для нот.
Лидка рассказывала все это, и ее рыжие волосы уже не торчали, как прежде, вихрами, а спадали на плечи медными благонравными колечками. Она сразу, в один час, изменилась. Перестала носиться по двору, дразнить маленького Мишу, меня и Осю, а потом и вообще исчезла. Мы изредка видели ее. После обыкновенной школы Лидка со своей папкой шла в музыкальную и там была до самого вечера. Пианино у нее дома не было, и она урывками, когда освобождался инструмент в музыкальном классе, занималась на нем, пока ее не сгоняли.
Мишины десять рублей и Лидкина музыкальная школа на время затмили одно важное событие, которое случилось: Ося, которого тетки и мать обычно не могли дозваться на обед, вдруг подошел ко мне и попросил:
— Вынеси хлеба.
Я удивилась, Ося никогда не то что не просил, но даже не брал еду, когда ему давали. Он отдавал свою долю Лидке и мне, иногда перепадало от него и Мише-маленькому. Само собой разумеется, что, когда Ося попросил хлеба, я, забыв все запреты, повела его домой.
Бабушки не было. Мы поели картошку с салом, попили чаю, поделив пряник на двоих. Я не спрашивала Осю, что у него случилось дома, отчего он такой голодный. В таких случаях я все знала сама. И тут придумала — обвалилась плита, и кастрюли с обедом, полки с хлебом, все рухнуло в огонь и сгорело.
— Ты не знаешь, где родильный дом? — спросил Ося.
Я знала. Родильный дом был там же, где больница, на улице Северной, недалеко от центра. Ося открылся мне. Никакая плита не обвалилась. Они просто перестали варить обеды с того времени, как привезли из родильного дома Анечку. Анечка доводилась Осе родной сестрой, и он по праву ближайшего родственника решил отнести и сдать ее обратно в родильный дом. Я, конечно, вызвалась в этом помочь ему.
Не помню, что нас отвлекло от этой опасной операции. Может быть, появление Игната. Игнат пришел неожиданно, и они с бабушкой весь вечер пытали меня, хочу ли я уехать в большой город, хочу ли, чтобы у меня была меховая шапка и новые ботинки.
Я почему-то отвечала, что не хочу, а сама не отрываясь глядела на дверь, за которой в коридоре ждал меня Ося. Потом пришла мама. Я выбежала в коридор, Оси там не было. И во дворе его не было.
Игнат в тот вечер ушел от нас, как мне показалось, навсегда. Когда я вернулась домой, бабушка и мама молчали, не глядя друг на друга.
— Ты еще с ней хлебнешь лиха, — сказала обо мне бабушка. — Она еще на тебе поездит, если ты будешь ей потакать. Федька никогда бы себе такого не позволил.
Я понятия не имела, о чем она говорит, чего бы «такого» не позволил себе Федька, но ясно было, что он родился и жил только для того, чтобы было чем попрекать меня.
— А ты, бабушка, — сказала я, — если так любишь Федьку, то и ехала бы к нему, а то все не едешь и живешь здесь.
— Уже такая гадость! А что будет? — бабушка смотрела на мать, на меня ей смотреть было противно.
— Надо было этого Федьку, как родился, сразу обратно в родильный дом…
— Замолчи! — Мать положила руки на стол, опустила на них голову и засмеялась.
Утром мы провожали бабушку в деревню.
— Я на тебя не обижаюсь, — говорила мне бабушка, — ты еще маленькая, розум у тебя детский. А на Федьку зла не держи. Он тебе родной. Других родных братьев и сестер у тебя нет. Станете большими и будете друг дружку поддерживать: в беде — помогать, в праздники — радоваться вместе. Ты пошли ему картинку на память, нарисуй своей рукой. А он, детка золотая, спасибо тебе скажет. Когда писать научится — письмо тебе пришлет.
Я слушала бабушку и не могла победить в себе злого, ревнивого чувства к Федьке. Не имел он права быть лучше всех. Не имел права считаться моим единственным двоюродным братом. У меня без него уже хватало родни.
— Я ему тоже письмо напишу.
Письмо я написала на белом в линейку листке печатными буквами. Написала, что Миша нашел десять рублей, что у Лидки красная папка, у Оси сестричка Аня и ранец. Все это было сообщено ему, чтобы в конце сказать: «А ты, Федька, — дурак».