Но, когда я озирался вокруг в легком недоумении, моя нога попала в невидимую в темноте ямку. Пошатнувшись, я инстинктивно оперся на трость и пред глазами, словно свежая фотография, всплыло воспоминание о залитой теплым фонарным светом ладони с отпечатком ключа на коже. И все встало на свои места.
Ключ может закрыть замок.
А может открыть.
Ржавая стенка почтового ящика сдалась с первого же удара, тяжелое навершие вмяло, вбило ее внутрь, словно мокрый картон. Металл рассыпался под пальцами, оставив чернильно-черную дыру, в которую можно было просунуть руку.
И, Господи, он был там. Ломкий бумажный конверт, сухой и хрупкий, словно трупик бабочки, много лет пролежавший на пыльном подоконнике. Как писатель, я бы очень хотел написать, что я извлек его на свет, но, освобождая руки, я убрал телефон в карман пальто. Была ночь, и я извлек его во тьму из более глубокой тьмы, в которой он лежал.
Позднее я понял, что некоторым вещам должно оставаться во тьме. Что неведение намного безопаснее, чем точное знание. Что этот конверт был в полной безопасности, и почтовый ящик висел бы еще очень долго, благодаря счастливым стечениям обстоятельств. До тех пор, кажется мне, пока последний из оставивших на нем свою кровь не ушел бы из жизни, тем самым запечатав свершившееся волшебство навеки.
Но в тот миг я не знал ничего из этого, и единственное, что пришло в мою голову — слова заклинания, которым я пробуждал тайную магию в те далекие дни. Слова, которые шептали мне листья и ветви ночных деревьев.
Глядя на конверт в руке, еле заметный прямоугольный абрис во мраке, я негромко произнес их.
Где-то на грани видимости снова замаячили тени, послышался всплеск со стороны недалекого бассейна, словно кто-то торопливо нырнул в зловонную лужу у подножия дальнего бетонного бортика. Я стоял в темноте и вполголоса строчку за строчкой повторял слова детского заклинания.
Ветер вновь растревожил голые ветви деревьев и кустов вокруг, затерялись в шелестящем шёпоте чьи-то шаги возле разрушенного деревянного корпуса, где валялись в беспорядке обломки кукол.
И ударил в уши тот звук, от которого когда-то перепуганные мальчишки бросились бежать сквозь ночные заросли мимо страшных руин.
Скрип ржавого металла и похрустывание влажного бетона.
Я стремительно развернулся к Последнему Почтальону, уверенный, что он уже сошел со своего пьедестала и идет ко мне, чтобы наказать за прерванный сон. Разорвать мне грудь гнутыми крючьями арматуры, что осталась от его рук, вырвать конверт из мертвых пальцев и вернуть туда, откуда я посмел его извлечь. Может быть, в надежде на возвращение потерянного покоя, а может, потому, что некоторым вещам стоит оставаться во тьме.
Здоровая нога запнулась за что-то, бедро пронзило болью, и я рухнул на спину, в сырую пожухлую траву, глупо размахивая тростью в темноте, пытаясь отразить невидимую атаку. Но прошла минута, другая, а звук не повторялся, и не слышно было ни плесков, ни шагов, да и шорох листьев и ветвей больше не пытался нашептывать мне слова детского стишка. Я расслабленно вытянулся на неожиданно мягкой подстилке из увядших листьев и стеблей, вспоминая, как мы бежали тогда от этого звука.
Бежали, выкатив глаза от ужаса и проклиная в своих трепещущих маленьких сердцах тот миг, когда придумали все это и решили прийти сюда, чтобы обменять свои надежды на чей-то покой. Бежали потому, что в темноте на миг почувствовали рядом с собой присутствие кого-то еще, кого-то чужого, чуждого, разбуженного и призванного сюда нашим странным ритуалом. Бежал отважный Тоха, ловко отыскивая дорогу в зарослях и методично выводя нас самым удобным путем, бежал до смерти перепуганный Ник, хрустя ветками и по-заячьи попискивая, бежал отчаянный Шурка, но бежал последним, прикрывая тыл. И бежал я, следом за Ником, бежал, пока с воплем не растянулся на земле, угодив ногой в невидимую в темноте яму.
И тогда они вернулись.