— На каком пляже, где, Саломея Ираклиевна, где?
Профессорша трепетала теперь так, как, наверное, не трепетала во время обратного путешествия с караваном через Сахару. Всего лишь через трое суток после прибытия. За трое суток она успела убедиться в том, что больше не любит черного любовника. И в ней вновь вспыхнула любовь к ее черному мужу.
— В Крыму, если не ошибаюсь… Мы все, хохоча, обсуждали мужчин в группе. Знаете, Лимонов, — почему-то обратилась она ко мне персонально, — обычные женские циничные разговорчики на тему, с кем бы мы могли, как говорят французы, faire l'amour. Когда мы перебрали всех мужчин в группе и речь зашла о Мандельштаме, мы все стали дико хохотать, и я вскрикнула, жестокая: «Ой, нет, только не Мандельштам, уж лучше с козлом!»
— Ой, какой кошмар! Бедненький… Надеюсь, он не слышал… Как вы могли, Саломея Ираклиевна?..
— Я была очень молода тогда. Молодость жестока, Аллочка. Но он не слышал, я вас уверяю. Мужчины лишь поглядели на нас с крайним изумлением, может быть решив, что мы сошли с ума.
— Так что же он, даже не попытался с вами объясниться, сказать вам о своей любви? Никогда к вам не приблизился? — Профессорша, вернувшись с караваном в свою черную семью, объяснилась матери мужа, призналась в измене, и обе женщины, маленькая блондинка и черная стокилограммовая мама, прорыдав друг у друга в объятиях несколько часов, скрыли историю от мужа и сына, бывшего в отъезде. — Так молча и прострадал бедненький? Но почему, почему?!
— Его счастье, Аллочка, что не признался. Я так своих любовников мучила, кровь из них пила… — Старуха, высокая, привстала на стуле и оправила, потянув его вниз, мужское пальто. Улыбнулась. — Я, знаете ли, была злодейски красива в молодости, Лимонов. Считалась самой первой петербуржской красавицей, вышла замуж за богатого аристократа и вертела им как хотела… Он меня боялся, ваш поэт, Аллочка… Мужчины вообще очень пугливы.
Бывшая первая петербуржская красавица допила виски. Села.
— Я бы не взяла его в любовники. Вот Блок — другое дело. Блок был красивый.
— И если бы даже вы знали, что Мандельштам в вас очень-очень влюблен, Саломея Ираклиевна?
— Все мужчины вокруг меня были тогда в меня влюблены, Аллочка. — Бывшая красавица гордо сжала губы. Сняла очки. — Может быть, сейчас это малопонятно, — она сухо рассмеялась. — Но уверяю вас, что так это и было. За мной ухаживали блестящие гвардейские офицеры — аристократы… Не меня выбирали, я — выбирала…
— Да, я понимаю, — сказала профессорша растерянно. — Однако где они все, ваши блестящие поклонники? А он сделал вас бессмертной…
— …Некрасивый маленький еврей…
Старуха пожала плечами. Мы помолчали.
— Слушайте, — начал я, — Саломея Ираклиевна, я никогда об этом старых людей не спрашивал, но вы особый случай, я думаю, я вас не обижу. Скажите, а что чувствуешь, когда становишься старым? Что с душей и умом происходит? То есть каково быть старым? Меня это очень интересует, потому что и меня, как и всех, моя старость ожидает, если голову не сломаю, конечно.
— Вам придется налить мне еще один, последний виски, Лимонов.
Я исполнил ее желание. Пока я это делал, они молчали. Мне показалось, что ни профессорша, ни Диана-подружка не одобрили мой вопрос о старости. Нехорошо говорить о веревке в доме повешенного.
— Самое неприятное, дорогой Лимонов, что чувствую я себя лет на тридцать, не более. Я та же гадкая, светская, самоуверенная женщина, какой была в тридцать. Однако я не могу быстро ходить, согнуться или подняться по лестнице для меня большая проблема, я скоро устаю… Я по-прежнему хочу, но не могу делать все гадкие женские штучки, которые я так любила совершать. Как теперь это называют, «секс», да? Я как бы посажена внутрь тяжелого, заржавевшего водолазного костюма. Костюм прирос ко мне, я в нем живу, двигаюсь, сплю… Тяжелые свинцовые ноги, тяжелая неповоротливая голова… В несоответствии желаний и возможностей заключается трагедия моей старости.
Невзирая на то, что бывшая первая красавица сопроводила ответ улыбкой, погода нашей встречи после моего, очевидно все же бестактного, вопроса испортилась. Рембрандтовские лучи солнца покинули гостиную. Дети и гувернантки ушли с лужайки. Старая красавица сделалась неразговорчивой. Может быть, виски все же действовало на нее сильнее, чем на людей нормального возраста? А может быть, она просто устала от нас? Профессорша собрала книги, прочитанные старухой, и оставила ей взамен две свежепривезенные. Мы прошли по еще более темному, прохладному, хорошо пахнущему канифолью и лаком дому к выходу.