Вне сомнения, Вильяма Казакова считают в отеле чокнутым, основываясь на его сверхчеловеческом высокомерном поведении. Считает его чокнутым и Магги. И я считаю его чокнутым… Себя я считаю нормальным человеком, пусть и потерпевшим только что жизненное поражение. «Мамаша»? Моя мать менее важна для меня. Она живет в СССР, куда я никогда не смогу попасть. Три года я не видел мою «мамашу». Скоро, как на счетчике такси, цифра лет сменится: «4», «5», «6»… Фактически мать мертва для меня, и несколько писем в год, мною получаемые, вовсе не непреложное доказательство ее существования. Если кому-нибудь вздумается меня дурачить, присылая мне письма и после смерти моей матери (предположим, с болью в сердце, но предположим), это будет сравнительно легко сделать. Я верю в существование моей «мамаши», не видя ее, Вилли верит в существование своей. И он совсем не намного отклонился от нормальной логики.
До того как я заметил фигуру Казакова на желтом фоне параллелепипедной дыры, ведущей в peep-show, что делал я? Я шагал и злобно ругал вслух свою бывшую жену. Я обвинял ее в том, что я живу один, без женщины, что интервью со мной не напечатала «Village Voice», я нелогично обвинил ее даже в этом депрессивном потопе с небес! В том, что небо над Нью-Йорком уже неделю черное!.. Вильям верит в то, что Магги отравила его ядом, подсыпанным в алкоголь, снюхавшись с ирландцем. Я верю в то, что моя женщина отравила мою жизнь, сделала мое существование больным, смертельно опасным, снюхавшись с французом. Я, правда, виню ее больше, чем француза. Но ведь и Вилли больше винит Магги, чем ирландца. Я считаю, что жена ушла от меня с целью заполучить богатого мужа. Вильям считает, что Магги пыталась отравить его с целью заполучить его комнату. Его аргументы столь же весомы, как и мои. Или столь же безумны…
На деле же мир равнодушно плещется вокруг. Иллюзии Вилли, мои иллюзии — это мы их создали сами. Мы — создатели наших миров. Мы с ним одинаково безумны или одинаково нормальны…
— Понял? — закончил он фразу, которой я не услышал. Как и сказанные им до этого десятки фраз.
— Понял.
— А ты говоришь.
Вилли расстегнул пиджак и ослабил галстук. Он методически скреб босыми ступнями о старый moquette комнаты, разводя их в стороны от ножек стула и вновь сводя. Отхлебнув «жидовского сладкого», он, словно дегустатор, ополоснул рот вином. Лицо его выражало удовольствие. Пыльные коридоры отеля (край платья Цирцеи-отравительницы спешно утягивается за угол), ирландец (обязательно рыжий), восседающий за кассой liqueur-store, гнилозубый Рабиндранат, целующий ему руку, — напряженный хичкоковский мир, окружающий его, нравился мистеру Казакову. Ему хорошо было жить в таком увлекательном мире. Я был готов забить пари на бутылку «жидовского сладкого».
Мы допили вино, и я встал. Он был суровых нравов. Он никогда не оставлял товарищей у себя. У него было достаточно подушек и матрасов и мягкой рухляди, накопленной за годы безвыездной жизни в этом клоповнике. Но мамаша раз и навсегда наказала ему не оставлять товарищей на ночь. «Это цыгане ночуют табором, Вилик», — может быть, сказала ему мамаша.
— Я повалю, — сказал я.
— Я выйду с тобой. Хочу пробздеться.
«Пробздеться», возможно, принадлежало словарю его отца, о котором Вильям Казаков никогда не упоминал. Да и был ли у него отец? Не зачала ли «мамаша» от Святого Духа?
Он не стал заматывать ноги в газеты. Сменил шляпу. Мы вышли. Все так же лил дождь.
Мы прощались на углу 34-й и Пятой авеню, когда шумная толпа молодежи, выплеснувшаяся из диско, окатила нас. Поднырнув под мой зонт, молоденькая, красноволосая панкетка с цепями вокруг шеи и бритвенными лезвиями в ушах, ударилась о широкую грудь кубанского казака. Подняла глаза на суровое лицо. «What a man!» — взвизгнула она в истерическом восхищении.
Вилли брезгливо оттолкнул девчонку. «Мамаша» таких не одобряла.
The death of teenage idol
В холле отеля «Меридиэн» первой я увидел Брижит. Ярко-рыжая грива лилась с нее над головами народа. «Эди!» Ирландская девушка махала мне рукой.
Преодолев препятствия, мы сомкнулись. Одно из преодоленных препятствий ругалось рядом с отдавленной ногой. Не обращая внимания, мы тискались и взвизгивали. Целуя представительницу нью-йоркского панк-движения, я чувствовал себя так, словно встретил сестру, остававшуюся продолжительное время на дальней стороне глобуса. У нас всегда была друг к другу сильнейшая симпатия, и только наличие Дугласа и Дженни ограничивало нас. Прекратив тискаться, мы оба застеснялись проявленных только что чувств.
— Дуг в кафетерии, — сказала она и показала рукой в глубину отельного брюха. Мощным коротким отростком располагался там новенький пищевод. Мы пошли в него.
— How are you doing, man! — прокаркал Дуглас, одной рукой стуча меня по спине, а другой устанавливая на самообслуживающийся поднос жирные сладости — пышно залитую сиропом ромовую бабу в двух экземплярах:
— Good-looking, Эдди, как всегда… плюс европейский шарм…
Голову Дугласа прикрывала бейсбольная кепка, торс обтягивала черная t-shirt с белыми буквами «Killers World Tour».
— Нужно выпить, — сказала Брижит. — Возьми вина, Дуг!
— Вино, да, Эдди?
Я кивнул.
— Ты у нас француз теперь. — Дуглас загоготал. — А я по-американски, пиво. — Дотянувшись до бутылок вина, он взял одну. — Одну, две, Эдди?
— Мне тоже вина, — потребовала Брижит.
Себе Дуглас взял «Heiniken». У кассы я вынул приготовленные пятьсот франков. Несмотря на мой дизайнеровский пиджак и белые сапоги, это были мои последние пятьсот.
— Хей, — воскликнул Дуглас, — побереги money, мэн! Все оплачено, как в раю! — И он подписал протянутый ему заискивающе улыбающейся кассиршей кусок картона.
Когда он с подносом шел к нам с Брижит, уже усевшимся за столик, я заметил, что неприкрытые «Killers World Tour»-тишоткой, из-под нее, наплывая на пояс брюк, вываливаются волнами белого теста его бока. Не желая, чтобы Брижит заметила мой взгляд, я отвернулся. Дуглас был моего возраста, но я знал его меню. Марихуана, пиво и сладости.
— Ну, как Япония, как Берлин, расскажи?
— Успех, мэн. Полный и грандиозный успех. Газеты japs[13] назвали нас лучшей группой, посетившей Японию за последние десять лет. Что наш tour может сравниться лишь с tour «Битлз» и приездом Дэвида Боуи.
— Здорово! — сказал я. — Поздравляю.
Дуглас стал работать с «Killers» уже после моего побега в Париж. До этого он работал со всеми понемногу. В момент моего отъезда он дергал струны гитары для Лу Рида. И вот наконец успех. Заслуженный, ибо Дуглас дергает струны с двенадцати лет.
— А как ты, Эдди? Все ОК? Мы видели книгу, которую ты прислал Дженни. С твоим фото. Looks good…
— Написал и продал еще одну. Следующей весной выходит.
— Молодец. Твердо прешь к цели… Выпьем, man, за наши успехи… Твое!
Дуглас поднял бутылку «Heineken», мы с Брижит — стаканы с вином. Мы имели право. Успехи были налицо. Его — во всяком случае. Проходя мимо нашего стола, народ затихал и переходил на шепот. Мы выпили.
— А как ты приземлился у «Killers»?
Ответила Брижит:
— А ты разве не знал, Эдди? Дуглас вырос вместе с ними в одном дворе в Бруклине. Жоз, Джеф и Би-Би — все из одного apartment-building. Они начали играть еще в школе. Закрывались в basement и играли. «Killers» — бруклинские kids.