Ни хуя я не «look for job». Я распил со Шиеерзоном бутылку, и позже мы распили с ним еще немало бутылок. Я стал называть его Леша, привык к его физиономии, не вздрагивал от его клокочущего смеха и даже стал участвовать в его аферах. «Раз мы уже здесь, надо делать деньги, ребята. В Америке все делают деньги!» Ребята, то есть я и полусонный Эдик Брутт — ниточка усов под носом, — сидели у Эдика на кровати, комната Эдика была угловая и потому, может быть, восемь квадратных метров, в то время как моя — шесть метров.
— Думайте! — Шнеерзон снял очки (они были перебинтованы у переносицы, и одно стекло пересекала лучистая трещина), чтобы пальцем смазать со стекла только что брызнувшую на них помидорную материю — сок и склизкие зернышки. Я забыл упомянуть, что он был не только косоглаз, но и близорук.
— Деньги — суета… Американцы — сумасшедшие, и ты, Лешка, хочешь стать таким, как они, — тихо сказал Эдик. — Не нужно это, Леша!
— Я уже сумасшедший! — загоготал, всхлипывая слюной, Шнеерзон. Он подсмеивался над Эдиком, но, мне кажется, втайне уважал его. Я, впрочем, тоже уважал Эдика. Он жил среди нас как святой. Мы все хотели чего-то: денег, женщин, водки, машин, костюмов, славы. А он себе варил рис и молчал, усмехаясь в отрастающие пегие усы. Единственной известной нам его страстью был кинематограф.
— Лимон, пойдешь со мной завтра перевозить жидовскую контору? Три доллара в час?
— Это тебе Аида Соломоновна устроила? — тихо спросил Эдик. — Хорошая женщина…
— Никакая не Аида Соломоновна… — обиделся Шнеерзон, — rabby Розенблюм.
И Эдик, и Шнеерзон в свое время находились под опекой еврейской организации «Наяна». Организация помогала советским евреям устроиться на работу, найти квартиру и попутно заманивала их в сети еврейских религиозных общин. Им даже платили за обрезание члена. Но, как подрастающий teenager стесняется появляться на улицах с морщинистой мамой, так Шнеерзон не любил, когда ему указывали на волочащуюся по полу пуповину, связывающую его с «Наяной». Аида Соломоновна (мне не пришлось увидеть ее) была сердобольной Jewish mother для всей этой буйной советской кодлы, для начинающих гангстеров и будущих честных жуликов-бизнесменов.
— Пойду, — ответил я. Денег от последнего чека уже нет.
— Контора находится на сорок второй, между авеню «Америка» и Пятой. Ничего тяжелого, я уже там был. Столы, стулья, file-cabinets.[28] Большой service-elevator… — Шнеерзон всегда утверждал, что тяжелых предметов не предвидится. На месте обнаруживалось, что все тяжелое. Столы оказывались сделанными из танковой брони, стулья из листовой стали…
— Тележки, надеюсь, будут? Не придется, как в прошлый раз, выносить все на руках?
— Тележки будут, Лимон, обещаю. Я теперь беру тележки на rent вместе с truck. Лучше заплатить пару лишних долларов, чем надрываться.
Начинающий бизнесмен Шнеерзон выбрал самый анархический бизнес. Сотни объявлений грузоперевозочных компаний можно было увидеть в каждой нью-йоркской газете. Никто, слава богу, еще не додумался монополизировать этот бизнес, поэтому нашлось место и для Шнеерзона с его фантомной компанией «Flaying mover». Никакой компании не существовало, разумеется. Поработав некоторое время грузчиком у другого бизнесмена-дебютанта, экс-советского матроса, называющего себя Джоном, Шнеерзон решил открыть свой business. He имея денег, чтобы, подобно Джону, купить truck, он стал брать trunk в rent всякий раз, когда объявлялись клиенты. Пока что его единственными клиентами были еврейские религиозные общины и бизнесы, связанные с общинами. Отправляясь на операцию, Шнеерзон никогда не забывал приколоть на редкий волосяной покров черепа черную тюбетейку. «Больше заплатят», утверждал он и, по-моему, был прав. К тому же Шнеерзон в тюбетейке выглядел благопристойнее, не таким кино-mass murderer, как без тюбетейки. Первое время он даже пытался заставить меня покрыть затылок такой же тюбетейкой, но я наотрез отказался. Сейчас меня самого удивляет моя тогдашняя принципиальная глупость. Может быть, я помешал Шнеерзону заработать дополнительные десять долларов?
Я понял, что они мне вредны. И свалил из русского гетто в другой отель, где жили одни черные. В черное гетто. Однако время от времени Лешка Шнеерзон по-прежнему брал меня на работу. Большей частью он подъезжал к моему новому месту жительства на Верхнем Бродвее на truck и звонил мне из холла по телефону. Однажды он попросил меня приехать к нему — что-то у него произошло с truck, судя по его объяснениям, получалось, что truck не может ехать в мою сторону, вниз по Бродвею. Во все другие стороны может, но не в мою. Он тоже жил на Бродвее, но выше — на 127-й улице, в испанском Гарлеме.
Распахнутый настежь truck стоял, заехав колесами на тротуар, у самых дверей дома, обозначенного на моем клочке бумаги. Внутри truck возился, складывая одеяла и стягивая их ремнями, пыхтящий и сопящий громко Шнеерзон.
— Здорово, Лимон! — сказал он и поглядел на залитую солнцем 127-ю бедную улицу с отвращением. — Бляди черножопые, — выругался Шнеерзон и тяжело выпрыгнул из truck. — Ну, если я поймаю одного, пристрелю на самых законных основаниях. И хуй мне что сделают!
— Что случилось?
— Опять залезли в апартмент. Спиздили транзистор. Только что купил…
— На хуя ты поселился тут? Ты же говоришь, у тебя есть деньги. Снял бы квартиру в хорошем районе.
— Коплю money на truck. Хочу большую компанию. Чтоб самому ни хуя не делать.
Я уже перевидал немало мечтателей подобного рода. Они все готовы были втройне вкалывать сегодня, чтобы ничего не делать в будущем. Пока что им приходилось лишь вкалывать втройне. Бездельное будущее никак не проклевывалось из крепкого яйца сегодня.
— Страдай молча, — посоветовал я.
— Циник ты, Лимон. Пойдем заберем из апартмента тележки. — И, захлопнув двери truck, он ловко навесил на петли большой замок. Заметив мой взгляд, объяснил: — Ни хуя нельзя оставить на этой улице. Все стащат. Ты думаешь, я могу оставить здесь truck на ночь? Хуя! Утром не будет ни колес, ни мотора.
Он жил на первом, то есть на французском rez-de-chaussee. Двери обяты проржавевшим железным листом. Когда он начал отпирать многочисленные замки, за дверью раздалось скуление.
— Это папочка, папа идет, Леди… Спокойно…
— Бульдога завел, Леш?
— German shepherd. — Он осклабился. — Три месяца девочке. Вырастет — будет черножопых кусать.
— По-моему, у тебя тут в основном латиноамериканцы обитают?
— Все равно черножопые, Лимон… жопа-то черная.
В лица нам пахнуло собачьим дерьмом. Под ноги нам подкатилась рослая немецкая овчарка. Запрыгала на задних лапах, уперев передние в Лешку.
— Опять обосралась? — сказал он ласково. — Ты же только что на улице посрала, Леди… Что-то не то сожрала… Все жрет, — пожаловался он мне. — Даже банку с машинным маслом прогрызла. И вылакала. Может, это от машинного масла она срет?
— Не знаю, — сказал я. — Сведи ее к ветеринару.
Apartment напоминал гараж. На полу и на потертых поверхностях многочисленных диванов и пуфов покоились маслянистые части внутренностей автомобиля. Происхождение потертых диванов и пуфов было мне понятно — Шнеерзон свозил домой все, что выбрасывали его меняющие места жительства клиенты. Обилие же деталей автомобиля требовало разъяснения.
— Ты что, по совместительству теперь авто ремонтируешь?
— Хагэ-гэ-гэ, нет, Лимон! — Он выхватил из хаоса на подоконннике половину Big Mac и впился в слоеную мякоть, сплющивая ее. Майонез стек с обреза губ на подбородок.
— Ко мне тут парень приходит мотор перебирать. Хороший мотор. От старого студебеккера. Помнишь студебеккеры в послевоенных фильмах? Мотору износа нет. Навеки сделано. — Он прожевал. — Поставлю мотор на truck. Старый кузов купить можно задешево. Главное — мотор… Пошли… Бери вон тележку у стены…
— А на хуя ты держишь их в apartment?
— Чтоб не спиздили, я же тебе объяснил.
Ясно стало, что если он не мог притащить truck в apartment, то счастлив был хранить в нем хотя бы четыре доски на подшипниках.