По грязной лестнице, крытой линолеумом (пластиковые подошвы туфель пластиково стучат о линолеум), я побежал вверх. 0становился на секунду на лестничной площадке у красной корявой дверки, ведущей в архив "Русского Дела", и одним духом взлетел последний марш на второй с половиной американский этаж в РЕДАКЦИЮ.
Длинная, во весь срез здания, комната окрашена была (множество Лет тому назад) в слабо-зеленый индустриальый цвет. Самый светлый кусок ее - у двух окон - был отделен от основного помещения nepeaiродками и скрывал в себе кабинет редактора и клетушку замредактора. (Собственно, кабинет редактора тоже был клетушкой, но в нем могли поместиться четверо, в то время как зам-редакторский - вмещал лишь двоих). Перегородки не достигали потолка, и потому любое сказанное в "кабинетах" слово достигало зала. Самые важные свои дела Моисей Бородатых решал вне помещения редакции: в итальянском ресторанчике на соседней улице. Он не доверял своим служащим.
Тогда я еще не имел всех моих сегодняшних опытов, и отношение мое к миру было куда более доверчивым, романтичным и восторженным. Войдя в редакцию, я с удовольствием вдохнул скверный прокуренный воздух. Я чувствовал себя Хэмингвэем, входящим в "Канзас Сити Стар", или Генри Миллером, явившимся начать трудовой день a Парижское здание "Чикаго Трибюн", посему газетный гнилой воздух мне нравился. В воздухе, однако, ярко чувствовался поутру один вовсе ненеприятный запах. Ароматный дымок исходил от трубки старого русского интеллигента Соломона Захаровича Плоцкого. Соломон 3ахарович, ответственный за первую страницу газеты, - за несвежие новости, - уже стучал по клавишам старого "Ундервуда", развернув "Нью-Йорк Таймс" и зажав трубку в зубах. Работал он очередями. Выбив одну очередь, он вдвигался в "Нью-Йорк Тайме" вместе с вертящимся старым креслом на колесиках. Выдувал клуб дыма. Шарил правой рукой далеко в стороне. Нащупывал бумажный стакан с кофе. Нес стакан ко рту. Иногда он опрокидывал стакан ищущей рукой, и тогда кофе быстро полз по металлическому столу по направлению к "Нью-Йорк Таймс". Бухгалтерша газеты, старая дама с папиросой низкорослая и толстая, добрая, к слову сказать, женщина с чертами лица уличной гадалки на картах, срывалась в таких случаях с места и с губкой в руках бросалась спасать "Нью-Йорк Таймс".
Я абсолютно убежден, читатель, что все мы играем выбранные нами роли. Там, в редакции "Русского Дела" они были все невозможно кинематографичными. Каждый был типом, и каким выразительным и резким! Может быть, насмотревшись фильмов? Черт его знает... Соломон Захарович и бухгалтерша прекрасно и органично смотрелись бы a фильме "Citizen Каnе", среди его третьестепенных персонажей. Моисей Бородатых, "босс", увы не походил на Кана - Орсона Уэлса. Однако бесспорно и то, что на него непохожи и Руперт Мурдох, и Херст... Hin баллоном, брюшко над коротенькими ножками, выпучивающиеся далеко вперед из орбит глаза - какой уж тут молодой или старый Уэлс-Кан! Однако Бородатых был живуч, изворотлив и по-своему талантлив. Он прожил бурную жизнь и, если бы не война, добился бы, возможно, большего, чем владение "Русским Делом". До того как пришвартоваться в Соединенных Штатах и сделаться вначале Страховым агентом, а затем сотрудником, совладельцем и владельцем "Русского Дела", Бородатых успел побывать во французских журналистах. Сам Батько Махно одарил Моисея вниманием и якобы упрашивал написать о нем книгу. Батько хотел, чтобы маленький Моисей изменил его image, убрал бы ненужные Батьке черты юдофоба и антисемита и изобразил бы Батьку идейным анархистом, каковым он как будто бы и был. Побитым Батькам верить трудно.
- А Махно правда не был антисемитом, Моисей Яковлевич? - спросил молодой журналист Лимонов у старого журналиста Бородатых. Махно волновал его воображение всегда, и мелкие детали вроде предполагаемого батькиного юдофобства вряд ли могли бы изменить его мнение.
Моисей Бородатых подернул плечами и эдак подхмыкнул.
- Я познакомился с Махно незадолго до его смерти. Он очень бедствовал в Париже с молодой женой и маленьким сыном. Батька утверждал, что хитрые большевики очернили его, представляя антисемитом намеренно, дабы переманить на свою сторону еврейские массы, активно принимавшие участие в революции. Что там действительно происходило на территории, где оперировала его армия, превышающей территории многих европейских стран, вместе взятых, даже тогда, через десять лет после революции, восстановить было невозможно. Хаос и взаимные кровопускания. Я лично не сомневаюсь в том, что большевикам было выгодно представить его антисемитом. Возможно также, что отдельные банды, они же отряды, в его армии не отказывали себе в удовольствии погромить еврейское местечко... Украинцы, знаете, известные антисемиты... А вы ведь украинец, Лимонов? Ваша настоящая фамилия ведь украинская, Савченко?
- Савенко, Моисей Яковлевич!
- А в вас совсем нет еврейской крови, да?
- Нет, Моисей Яковлевич.
- Хм... А как же вы выехали?..
- Я же вам рассказывал, Моисей Яковлевич...
- Да-да, рассказывали, припоминаю... Жаль-жаль, такой симпатичный юноша, и в нем нет еврейской крови... Слушайте... - он понизил голос, может быть, вы по советской привычке, знаете, боитесь признаться?..
- Ну что вы, Моисей Яковлевич, я бы вам сказал... - Жаль-жаль...
Молодой журналист помнил, как за несколько лет до того, в Москве, грузная тетка, похожая на ведьму из советского фильма для детей, писательница Муза Павлова, прижав его к стене кухни, и прикрыв дверь, шептала ему: "Совсем совсем нет еврейской крови? Вы уверены? Может быть ваша бабушка была еврейка?" Писательница была очень разочарована, что нет искомой крови. Вечером он хохоча рассказал эпизод на кухне Елене. Изобразил в лицах. И они хохотали оба. Им непонятно было желание писательницы, чтобы Лимонов принадлежал к славной нации. Подискутировав немного на тему, супруги сошлись на том, что ему следует гордиться тем, что ОНИ хотят раскопать в еврея. Следовательно, он, по ИХ мнению, достоин быть евреем. Очевидно, и по мнению Моисея Бородатых, он был достоин. 0днако быть евреем на берегах Гудзона было куда более выгодно, чем на берегах Москвы-реки. И он порой искренне жалел в ту эпоху, что он не Jewish в городе с четырехмиллионным Jewish населением. Из двенадцати сотрудников редакции "Русского Дела" только корректор Лимонов и зам редактора старик Сречинский были русские. Даже в сам акт основания газеты (в 1912 году, на несколько месяцев раньше "Правды") каким-то образом были уже замешаны евреи... и красные. Линотипщик Порфирий однажды шепотом поведал корректору, спустившемуся в типографию, о том, что в помещении газеты не раз бывал сам Лев Бронштейн-Троцкий. "А жил он в Бронксе, Троцкий... А сам Моисей", - Порфирий, седовласый и красношеий, оглянулся, как школьник, боящийся, что учитель, внезапно войдя в туалет, застанет его с сигаретой, - "был в юности далеко не из правых. Это в Штатах они все, поняв откуда ветер дует, быстренько стали убежденными антикоммунистами." Приблизив большие губы к уху корректора, Порфирий прошептал: "Он работал во французской социалистической газете..."
- День добрый, Эдуард Вениаминович!
Юрий Сергеевич Сречинский - худые руки оголены, рукава рубашки достигают локтей, галстук, высокая военная полубокс стрижка, вертикальные морщины - вышел из зам-редакторской клетки. У него уже был тогда рак, но сотрудники газеты еще об этом не знали. Он сам уже знал. В газету он являлся раньше всех и покидал ее позже всех. Как и Моисей Бородатых, Сречинский переместился в Со-единенные Штаты с европейского континента, из Франции, но, в отличии от "босса", после войны. Войну он закончил полковником французской армии. За храбрость французское правительство предложило ему почетное французское гражданство, каковое он гордо 1 отверг, желая навсегда остаться русским. Мы, вновь прибывшие, мечтавшие о любом гражданстве, пусть республики Тринидад и Тобаго, цинично современные советские, не понимали его чопорного старо-модного национализма.