В солнечный, хотя и холодный день Диана отвезла свою (отныне и мою) подругу - профессоршу русской литературы - в красивый и бо-гатый район Лондона, в Хампстэд. Профессорша должна была забрать книги у русской старухи, я знал вскользь, что имя старухи каким-то образом ассоциируется с именем поэта Мандельштама.
Пошли? - сказала профессорша, вылезая из автомобиля и де-ржась еще рукой за дверцу.
- Нет, - сказал я, - старые люди наводят на меня тоску. Я не пойду. Вы идите, если хотите... - Под "вы" я имел в виду Диану. Вооб-ще-то говоря, у меня было желание, как только профессорша скроется, тотчас же засунуть руку Диане под юбку, между шотландских ляжек девушки, но если профессорша настаивает, я готов был пожертвовать своим finger-сеансом, несколькими минутами мокрого, горячего удо-вольствия ради того, чтобы Алла, так звали профессоршу, не чувство-вала себя со старухой одиноко.
- Какой вы ужасный, Лимонов, - сказала профессорша. - И жес-токий. Вы тоже когда-нибудь станете старым.
- Не сомневаюсь. Потому я и не хочу преждевременно соприка-саться с чужой старостью. Зачем, если меня ожидает моя собственная, торопиться?..
- Саломея - вовсе не обычная старуха. Она веселая, умная, и ее не жалко, правда, Диана?
- Yes, - подтвердила Диана убежденно и энергично. - Она очень интересная...
- Сколько лет интересной?
- Девяноста один... Или девяноста два... - Профессорша замялась.
- Кошмар. Не пойду. В гости к трупу...
- Она сказала мне по телефону, что ей очень понравилась ваша книга. Она нисколько не шокирована. Неужели вам не хочется посмот-реть на женщину 91 года, которую не шокировала ваша грязная книжонка...
- Потише, пожалуйста, с определениями... - Я вылез из авто-мобиля. Они раскололи меня с помощью лести. Грубой и прямой, но хорошо организованной.
После звонка нам пришлось ждать.
- Она сегодня одна в доме, - шепнула Алла, компаньонка будет отсутствовать несколько дней.
Женщина, вдохновлявшая поэта, сама открыла нам дверь. Высокая и худая, она была одета в серое мужское пальто с поясом и опиралась на узловатую, лакированную палку. Лицо гармонировало с лакирован-ной узловатостью палки. Очки в светлой оправе.
- Здравствуйте, Саломея Ираклиевна!
- Pardon за мой вид, Аллочка. В доме холодно. Марии нет, а я не
знаю, как включить отопление. В прошлом году нам сменили систему. Я и старую боялась включать, а уж эта - ново-современная, мне и вов-се недоступна.
- Это Лимонов, Саломея Ираклиевна, автор ужасной книги, кото-рая Вам понравилась.
Старуха увидела Диану, яишь сейчас подошедшую от автомобиля.
- А, и Дианочка с вами! - воскликнула она. И повернулась, чтобы идти в глубину дома. - Я не сказала, что книга мне понравилась, Я лишь сказала, что очень его понимаю, вашего Лимонова.
- Спасибо за понимание! - фыркнул я.
Я уже жалея, что сдался и теперь плетусь в женской группе по ока-завшемуся неожиданно темным, хотя снаружи сияло октябрьское сол-нце, дому. Быстрый и резкий, я не любил попадать в медленные груп-пы стариков, женщин и детей.
Мы проследовали через несколько комнат и вошли в самую обширную, очевидно, гостинную. Много темной мебели, темного де-рева потолочные балки. Запах ухоженного музея. Сквозь несколько широких окон видна была внутренняя, очевидно, общая для не-скольких домов ухоженная лужайка, и по ней величаво ступали не-сколько женщин со смирными пригожими детьми.
- Идите сюда. Здесь светлее. - Старуха привела нас к одному из окон, выходящих на лужайку, и села с некоторыми предосторожно-стями за стол, спиной к окну. Стакан с желтоватой жидкостью, не-сколько книг стопкой, среди них я привычно разглядел свою, пачка бумаг толщиной в палец... Очевидно, до нашего прихода старуха поме-щалась именно здесь.
Я сел за стол, там, где мне указали сесть. Против старой кра-савицы.
- Вы очень молодой, - сказала старуха. Губы у нее были тонкие и чуть-чуть желтоватые. - Я представляла Вас старше. И неприятным типом. А вы вполне симпатичный.
Диана положила руку на мое плечо. Сейчас этот женский кружок начнет меня поощрительно похлопывать по щекам, пощипывать и поворачивать, разглядывать: "Ах, Вы, душка..."
- Не такой уж и молодой, - сказал я. - Тридцать семь. Я лишь моложе выгляжу. Почему-то мне хотелось ей противоречить, и если бы она сказала, "какой Вы старый!", я бы возмутился: "Я! Старый! Да мне всего тридцать семь лет!"
- Тридцать семь - детский возраст. У Вас все еще впереди. Мне девяносто один! - Сверкнув очками, старуха победоносно поглядела на меня. Вам до такого возраста слабо дожить!
- Ну, это еще неизвестно. Моя прабабушка дожила до 104 лет, и жила бы дольше, погибла лишь по причине собственного упрямства: желала жить одна, отказываясь переселиться к детям. Плохо стала видеть и однажды свалилась с лестницы, ведущей в погреб. Умерла вследствие повреждений. А моей бабке уже 87 лет, так что лет на девя-носто и я могу рассчитывать.
- Вашему поколению таких возрастов не видать, - сказала она пренебрежительно. - Вы все неврастеники, у вас нет стержня, нет философской основы для долгой жизни, - она отпила из стаканчика желтой жидкости.
- У поколения, может быть, и нет, - обиделся я. - Но Вы забыва-ете, с кем говорите. Я сам по себе.
Рембрандтовский луч солнца из-за ее спины узко ложился на мое лицо и дальше иссякал в глубине темной гостиной, случайно затронув по пути два-три лаковых бока мебели. Мне захотелось рукою сдвинуть луч, но пришлось отодвинуться от него вместе с высоким стулом.
- Хотите виски? - спросила старуха. - Возьмите, вон видите, за piano, столик с напитками. Есть Ваше "J". Вот именно в этот момент я ее и зауважал. Точнее, несколько мгновений спустя, когда, налив себе виски, я проделал обратный путь к компании и увидел, что она про-тягивает мне стакан.
- Налейте и мне. Того же самого.
Старуха девяноста одного года, пьющая виски, такая старуха меня разоружила. Я безоговорочно примкнул к ней. Ну, разумеется, в пере-носном смысле.
- Минеральной воды? - подобострастно справился я, увидев среди бутылей на столе воду.
- Нет, спасибо, - сказала она. - От воды мне хочется писать.
Профессорша и Диана захохотали. Старуха без сомнения служила им моделью. Этакой железной женщиной, которой следует подражать. Ведь если у мужчин есть герои, то есть они и у женщин. Почему бы, то есть им не быть...
- Расскажите о Мандельштаме, а, Саломея Ираклиевна?.. - Про-фессорша взглянула на меня победоносно, как будто бы поняла из моих жестов происшедший только что во мне перелом, взглянула, как бы говоря: "Вот, убедились, а ведь не хотели идти, глупец..."
- Ах, я же Вам говорила уже, Аллочка, что я его едва помню... - Старуха пригубила "J". - Вы правы. Лимонов, не любя кукурузные гадости, все эти американские "бурбоны"... Я тоже не выношу сладкова-тых hard liquers... Возьмите crackers, Дианочка...
- Саломея Ираклиевна оказывается не знала, что Мандельштам в нее влюблен.
- Понятия не имела. Только прочтя воспоминания его вдовы... Натальи...
- Надежды, Саломея Ираклиевна!
- ...Надежды, я узнала, что он посвятил мне стихи, что "Со-ломинка, ты спишь в роскошной спальне", это обо мне.
- "Соломинка, Цирцея, Серафита...", - прошептала профессорша, и гладко причесанные по обе стороны черепа блондинистые во-лосинки, даже отклеились в волнении от черепа, затрепетали. Профес-сорша oбыла отчаяннейшая русская женщина, в прошлом пересекшая однажды с караваном Сахару, убежав от черного мужа к черному лю-бовнику, но поэты повергали ее в трепет. В ее квартире я обнаружил двадцать три фотографии модного поэта' Бродского. Тщательно обрамленные и заботливо увеличенные. - А какой он был Мандельш-там, Саломея Ираклиевна?