Александр Вавилов
Копейка
Том 1. Береги копейку
«Смотри же, Павлуша, учись, не дури и не повесничай, … а больше всего береги и копи копейку: эта вещь надежнее всего на свете. Товарищ или приятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой».
Гоголь Николай Васильевич (Мёртвые души).
Глава 1. Кузнец и его жена
Серафим открыл тяжёлую дверь и шагнул в полумрак низкой крепко сложенной избы. В углу за лучиной в длинном сарафане сидела колдовской красоты жена. И тихо тянула печальную песню:
— Словно сердце озеро глубоко, струйки вьются за кормой. Кружит ворон одинокий, кружит чёрный над водой…
В её тонких изящных пальчиках магически извивалась чёрная нить пряжи.
— Пришёл, кузнец?
Она никогда не называла мужа по имени и обращалась к нему исключительно по его ремесленному происхождению. Серафим был полностью во власти молодой супруги и мирился с царскими замашками жены, терпел своевольные выходки и оправдывал женское неподчинение.
В деревне ходили слухи, что Дарина была ведьмой и зналась с нечистой силой, несмотря на то, что на груди носила Христа и вместе со всеми пела молитвы в церкви. Народец её побаивался, ребятня часто видела в лесу на разрушенном капище, где в древние времена волхвы приносили жертвы в дар языческим божествам.
Многие парни теряли волю, глядя в чёрные дьявольские глаза девушки. И немногие решались свататься, да только никому не удалось получить её согласия, кроме Серафима Калиты — могучего исполина кузнеца, чей талант гремел далёко за пределами деревни.
Он не решился бы никогда заговорить с такой дивной красавицей. Но однажды вечером Дарина сама заглянула к нему в кузню. Случилось это после пропажи из соседской деревни молодого конюха Данилы, который долго добивался любви черноглазой красавицы: на коне катал вечерами, да подарками баловал по праздникам. А потом исчез, словно засосала его трясина болотная. Зароптали тогда деревенские, но осмелится осудить ведьму никто не решился. Все поневоле боялись навести на себя гнев Дарины. Осудить, не имея на руках доказательств — всё равно, что собственноручно пометить себя перед нечистой силой. Никому не хотелось исчезнуть вслед за влюблённым бедолагой.
— Что же ты, кузнец, совсем меня не замечаешь? Али не люба я тебе? — спросила она тихо и сладко, словно змея прошипела игриво над ушком Серафима.
— Работаю я, — только и выговорил Калита, чуть не выронив кувалду из рук.
А Дарина, глаз с него не спуская, подошла и положила руку на плечи.
— Какие у тебя сильные руки, и горяч ты словно раскалённое железо на наковальне.
И смотрит в глаза ему, а Серафим стоит как будто парализовало его.
— Умаялся, кузнец, за день, — и гладит его ладошкой по груди, — идём накормлю тебя простоквашей и хлебом свежеиспечённым. С пылу с жару из печки достала.
— Работаю я… — повторил словно заколдованный Калита.
— Брось ты кувалду, идём со мной в избу.
И она, взявши его за руку, увлекла за собой в дом родительский. С тех пор они не расставались. Через месяц обвенчал их поп в церкви. Про конюха позабыли, и роптанье в деревне прекратилось. После свадьбы жить они стали в мире и согласии, в доме у Серафима. Никто никогда не видел их в соре или несчастье, но не укрылся от народа боязливый огонёк в глазах Калиты, появившийся сразу после его знакомства с Дариною.
И даже однажды будто бы видели, как Серафим пришёл перепуганный на исповедь и бросился с дрожащими руками в ноги к попу, бормотал что-то несвязно о ночных похождениях жены, и молил о прощении перед Господом за злодейства Дарины. Но поп успокоил Калиту, почуяв запах бражки от одежд его и решив, что кузнец просто одурманен хмельным зельем.
Однако, это была не пьяная бессвязная речь мужика, это были тревожащие душу Серафима ночные видения. Когда в избе наступал мрак, и было видно лишь полоску лунного света, пробивающуюся через занавеску, он не раз слышал, как жена тихо откидывала одеялку, спускалась на носочках с печи и уходила из дому. Сам Серафим сколько не пытался последовать за ней, всё было бесполезно — тело как будто отказывалось ему подчиняться, оставаясь лежать неподвижно, и только глазами он мог водить, провожая спину Дарины. Так он и засыпал в одиночестве, пока под утро, слыша, как заскрипели половицы, снова открывал глаза, наблюдая за возвращением жены. Тихой поступью она проплывала к печке и почти невидимкой забиралась под одеяло, гладила его по волосам и шептала что-то колыбельное на ушко. Тогда он снова проваливался в сон уже до самых петухов.