В ложбине, окутанной туманом и камышом, привалился к сараю дом Молчуна. У входа стоял пингвин. В этот раз был он в шляпе с полями и с трубкой.
Молчуна дома не было, зато были мерзлые ягоды на кустах. Пощипали ягод.
Был тихий на все способный день. Слегка морозный, но ясный. Прозрачный. Но даже в такой прозрачный день небо все равно было стеклянным и низким — как в парнике, омытом дождем!
Солнце валилось набок. Вечерние краски еще не брызнули, а только начали замешиваться где-то с краю, откуда им предстояло расползтись по всей чаше неба.
Протрындел Клаус на антикварном мотоцикле, махнул нам кожаной перчаткой. Мы тоже махнули…
Поели ягод и пошли, напевая «Щимтас кунигу католику»…[57] Вернее, Дангуоле пела слова, а я подвывал и задавал бас губами.
Еще раз покурили у вигвама, решили не сдаваться, обойти все дома, спросить каждого. Мы усмотрели в этой связке ключей, столь вызывающе у нас на коврике забытой, некий символ. Словно нам была задана загадка, которую мы должны разгадать.
— В Хускего постоянно разыгрывают, — сказала Дунгуоле, сузив глаза. — Может, и теперь решили разыграть… Посмотреть, как поведем себя…
Я кивал: да, эти могли и не такое придумать…
Задавили папиросу и, преисполнившись решимости установить владельца ключей, тронулись в путь.
Мы не стали стучать в ближайшие домики, в те, что стояли под боком. Нет, в Хускего так не делается. Это слишком просто. Мы решили включить иррациональное мышление. Нас повело. И мы пришли к Дому Льда, в котором когда-то был холодильник всей коммуны.
Патриция и Жаннин копались в саду; они были одеты в спортивные штаны и синие рабочие халаты с кушаками; обе толстушки, приземистые, широкоплечие, с черными косами, огромными глазами, огромными руками в рукавицах. Жаннин что-то пропалывала, Патриция что-то пилила, поставив одну ногу на пенек. Они взглянули на связку, посмотрели… и тут я вспомнил — ну конечно! как я мог забыть! Это уже не первый раз, когда со мной в Хускего подобная странная вещь случалась!
…когда я еще жил в замке, кто-то повесил на мою дверь маленькую розочку, такую крошечную, с куста срезанную. Прямо на дверную ручку, на тонюсенькой петельке, из ниточки связанной. Это была на самом деле ничтожная вещь. Пустяковина. Будь я пьян или накурен, ни за что не заметил или пропустил бы мимо глаз, оставил бы это, похоронив под возом мелочей.
Однако в ту весну я был в жутко романтическом состоянии, у меня аж внутри всё чесалось, я постоянно ворочался в постели, переворачивался внутри себя — испытывал телесный зуд, одним словом.
Потому розочка, на петельке подвешенная, да к моей дверной ручке, да из такой телесного цвета ниточки — ну что ты! Какое тут спокойствие! Такое так просто оставить было никак нельзя! О, если уж такие указания и заманухи пропускать, то можно на себе ставить крест сразу или приковывать себя к унитазу!
Я вбежал в комнату с розочкой и положил ее под подушку, и зарылся в подушку лицом! Я даже застонал от счастья! Как будто все тысячи оргазмов, которые сотрясут меня подступающим летом, ветвью одной молнии пробежали по моему телу.
Я долго так лежал, вздрагивая, извергая рычания и пуская слюни, потом взял себя в руки, встал. Вибрация отдавалась в каждой мышце, кости стонали. Я стер с глаз слезы счастья, которые второпях наворачивались и скоро сохли, прямо на веках, не упав с них, — будто жар моего зовущего тела высушивал их. Слезы прямо на глазах успевали испариться!
Вот и тогда, как теперь, я долго гадал: кто бы это мог быть? Кто мог подпихнуть мне розочку?
Я подозревал всех!
Даже Марианну, хотя она была лет на двадцать старше меня, но все еще бес в юбке, что ты! Потому и подозревал, что бес в ней чувствовался, особенно когда она косо так смотрела и улыбалась краем рта…
Да, я ее представлял в разных позах, несмотря на то, что была она уже такая потрепанная, несмотря на то, что она вырезала куколку Эдгара в напрасных томлениях. Я моментально исключил бабу Эдгара — в ней не было приключения, и она ни разу со мной не говорила, она только наезжала к Эдгару на выходные, как на дачу. Она близко к замку не подходила! Говорят, она все еще жила в городе; она никак не могла решиться переехать, говорила, как дети подрастут, вот тогда… Говорили, что она стеснялась ездить в Хускего! Она, дескать, стыдилась «дурной славы»… Мол, в Хускего живут одни лузеры и отребье какое… Да, это нелепо, когда человек живет в вагончике, в захолустье… Она была там какая-то дама, из почти публичных фигур, что ли…
57