Хануман поразмыслил и сказал, что тоже мог бы попробовать; Непалино принялся уговаривать, сказал, что, возможно, нам выдали бы еще рису; Хануман согласился попробовать посещать собрания.
— Там полно молодых баб, — заметил он, прихорашиваясь перед собранием, — можно зацепиться, а потом, когда паспорт в кармане, можно бросить ее и слинять, куда угодно… В конце концов, зачем еще нужна жена, как не для того, чтобы получить паспорт?!
И засмеялся своим издевательским смехом.
Через неделю они с Непалино уже устраивали у себя регулярные приемы. К нам приходили чистенькие аккуратненькие датчане, я с верхней полки наблюдал за ними, зевая, слушал, как они молились, обсуждали Иова и Магдалену, шелестели книжицами, пили чай. Меня эти звуки славно усыпляли. Шуршание, молитвы и чтение нараспев действовали как снотворное. Стоило остаться одному, как сон моментально улетучивался, становилось тоскливо, хотелось встать и идти куда-нибудь; хотя идти было некуда — везде были дождь, ветер, грязь, сумерки… Потому сидел один и ждал очередного явления…
Явиться теперь мог кто угодно; кто угодно вообще… И я ждал.
Приходили в основном святые. Со мной здоровались тоже, приглашали; наливали и мне, перепадало и пирожное; если со мной заговаривали, я притворялся придурком, тупо улыбался, делал вид, что ничего не понимаю. Их это устраивало, а меня тем паче!
Хануман мне подыгрывал; махнет в мою сторону, скажет что-нибудь вроде «не обращайте на него внимания, это полный придурок, он даже ничего не понимает, он из Сибири, из Сибири, из тайги!», и они садились подальше от меня, бросали пугливые взгляды в моем направлении, как на ручную обезьяну, а потом и вовсе перестали замечать. Привыкли.
Рассаживались на стульчиках, читали журнальчики, спрашивали Ханумана и Непалино, что они думают о том да о сем, как бы они поступили в том или ином случае, что им казалось правильным, а что — нет…
Непалино послушно выпускал бесцветные монотонные фразы, зазубренные до бездушности. Он их проговаривал как молитву.
Никто не обращал внимания, если он их произносил невпопад и не по делу. Никто не обращал внимания, если он каждое занятие произносил одни и те же фразы. Все им были очень довольны. Они радовались, что он вообще что-то говорит, что он сидит с ними и улыбается. Так мало им надо было: втянуть лягушонка в секту!
Я косился на них сверху, поражался, какой там разыгрывался каждый раз спектакль. Эти чистоплюи в лагерь пришли проповедовать. Миссионеры! В лагерь эти идиоты ходили, потому что им было больше некуда ходить! Все нормальные датчане не подпускали их к себе на пушечный выстрел, так они в лагерь стали ходить. Вот где они себя почувствовали людьми! Даже героями! Они оказались на самой передовой! Тут они могли и поругать датское правительство, и сказать, что датчане — народ холодный! А вот сами они были не такие! Потому что они были ближе к Богу! Они были совсем другого замеса, потому что открыли в себе Бога, себя открыли для Бога, Бога открывали в других и каждому готовы были открыть Бога! Это были совсем иного склада люди. Почти святые. В них, конечно же, не было меркантильности. Они переродились! Они не считали каждую крону. Они их просто не тратили. Они отказались от наличных. У них были пластиковые карточки. Они не прикасались к банкнотам вообще. Ведь это же грязь! И на машинах они ездили только дизельных. Гамбургеры не ели. Ведь котлетки из курочек и коровушек, которых выращивают на гормональных уколах! Это бесчеловечно! Проповедовали ветряки, солнечные батареи, не голосовали, не мылись джонсонами, не пили кока-колу и срали бабочками. Они не были лицемерами! Они просто не договаривали если что. Они себя чувствовали чужими среди датчан! Им было бы проще жить в Африке!
Я смотрел на них сверху и хотел спросить: отчего же они туда не поедут? Отчего не поедут в Африку? Езжали бы в Африку и там миссионерствовали! Отчего нет?
Хануман как-то съел грибков, забыл, что миссионеры должны были пожаловать, он не удержался, съел грибков, что мы насобирали на полянках с коровьим навозом, в округе их было ой-ой как много!
Это он сделал не подумав. Ладно я — ко мне никто не приходил и не мог прийти. Я мог себе позволить закинуться, раствориться в воздухе, выпасть из мира сего… Ну а он-то… Он-то… Ханумим, Ханумбад… Как он мог забыть, что он стольким людям нужен?! Он не имел права выпадать из мира! В этом мире стольким могла понадобиться его помощь!
Когда они приперлись, он был на пике. Его перло, да покрепче моего! Меня перло дай Бог, а его просто носило! Я по глазам видел — он был ни-ка-кой!