Возможно, если бы кто-то другой ему сказал эти же самые слова, он бы брызгал слюной от брезгливости, но не в моем случае…
Затем мы пили французское вино и говорили о всякой чепухе, о том, как французская полиция отлавливает цыган.
— Как бродячих кошек или собак, — повторил он несколько раз.
Мы перешли на чилийское вино и заговорили о путешествиях Тобиаса Шеенбаума.[16] О его книге Keep the river on your right.
Он с неожиданным воодушевлением заговорил о том, как Шеенбаум описывает сцены каннибализма и эндоканнибализма.[17] Но превыше всего меня удивило то, что мистер Ли восхищался темой гомосексуализма перуанских индейцев. И когда я сказал, что вышел любопытный документальный фильм о том, как Шеенбаум жил в Гвинее и у него там был в каком-то племени друг-джюджю, мистер Ли вскочил, вскрикнул:
— О чем мы говорили все это время? Напрасно потерянное время! Почему мы сразу не заговорили о Шеенбауме? — И выбежал вон из Коммюнхуса.
Как выяснилось позже, я ему показался таинственной личностью. Так он сказал Дангуоле. С ней он мне передал маленький мешочек, в котором был какой-то хрусталик на веревочке. Я спрятал его и постарался забыть где, от греха подальше…
Как-то ночью на Урале[18] в Хускего въехал Глеб. Он ворвался, как фейерверк, с оглушительным треском, в облаке пыли, из которого вырывались искры. На нем была старая кожаная тужурка, кожаный шлем и круглые мотоциклетные очки, так одевались разве что в старых фильмах, и сам он, как оказалось очень скоро, был совершенно советским человеком (даже думалось, что он въехал в Хускего на машине времени).
Он был пьян и безумен. Влетел на полном ходу, прыгая по колдобинам и рытвинам, громко матерясь. Всю деревню поднял на уши ревом своего истекающего кровью и похотью мотоцикла. Фара металась по дорожкам между елочек. Стоял дикий хруст костей. Вломился в замок, как захватчик. Штаны цвета хаки, военные ботинки со шнуровкой чуть ли не до колена; волосы длинные, наполовину седые, борода тоже здорово седая. Повалил рейки, обрушил пустые ведра. Крабом полз по ступенькам, ревел, как глухой:
— Я — Глеб! Я из Львова! Я каждый год тут у лесника подрабатываю. Там, — махнул рукой в сторону леса, — на елочках! Понимаете? Сейчас ночь, и я не хочу тревожить лесника! Они все спят, конечно. Я тут переночую, в библиотеке или где, а завтра переберусь к леснику…
Он готов был заночевать прямо на ступеньках.
Ему нашли комнатку, чистое белье, приготовили немного еды и чаю. Засели полуночничать. Литовцы скрутили косяк — он твердо отказался.
— И так голова не на месте, — словно извиняясь, шмыгнул он, — вы уж не серчайте, люди добрые. Нельзя мне это употреблять! Я уж и от горькой отказаться пытаюсь… Но слаб волей!
Налили чай, дали подушек, аж три большие. Он хихикал от восторга и благодарил, прижимая руку к сердцу. Сказал, что очень хочет спать, но если можно пообщаться перед сном, то было бы за радость. Потому что дорога была длинная, все на мотоцикле…
— Спину ломит, рук не чувствую, — жаловался он, — а поговорить охота…
Достал потихоньку из пакета литровую бутыль вермута. Литовцы глянули на эти «чернила», их аж перекосило, деликатно отказались, сказали, что им спать надо, завтра работа, работа не волк, выпить успеем… выкурили свой косяк, разбрелись по комнаткам.
— Эва, — протянул Глеб горестно. — Вот как получается. Каждый мальчик в свой чуланчик…
Я заулыбался. Уходить и не думал. Увидел его — сон как рукой сняло. Глеб мне показался неимоверно потешным. Подсел к нему. Закинул ногу на ногу. Сижу, улыбаюсь. Жду свою порцию «чернил». Глеб бродил, искал стаканы, двоился в перекрестном свете свечей, расставленных на полках, перебирал рассеянно свои вещи, натыкался впотьмах то на стол, то на какие-то оттоманки, из него сыпались ключи, монетки, украинские словечки. Вывалился из-за пазухи плейер. Я спросил, что он там слушает. Он сказал, что Вопли Видоплясова,[19] добавил, что больше вообще ничего не слушал последние лет семь-восемь.
Нашли стаканы, налили вермут, выпили за знакомство до дна; он принялся обустраиваться, первым делом из рюкзака достал книги: Лесков, Федор Сологуб, Олеша…
— Вот, запасся, — сказал он с несколько смущенной улыбкой, заботливо расставил книги на полке, отступил, глянул и сказал: — О, прям как дома!
Выпили. Совсем захорошело.
Его сезон должен был начаться через несколько месяцев, но случился запой, там, махнул он рукой, на родине, сдуру сел и поехал, опомнился только на границе, когда проверяли паспорт, светили фонариками в лицо, тогда он понял, что назад дороги нет, — так он сказал. Еще он собирался продать тут одному типу свой Урал.
16