Я спрашивал его:
— Когда приедет Хануман?
Он не мог ответить на мой вопрос, молчал, мял свои руки.
Мне даже казалось, что он думает, будто я брежу.
Сам я не мог справиться со своей головой и решить для себя эту задачу: знал старик Ханумана или нет.
Он мял руки, оглядывал комнату, шамкал губами, наклонялся, заглядывал в глаза, спрашивал:
— Are you alright?[29]
Я утвердительно кивал, он утирал каплю с носа и уходил. Возвращался к полудню, приносил еду, чай, переставлял по комнате посудины, чтобы ловить капли, которые блуждали, капая то в одном, то в другом месте.
Я снова спрашивал его:
— Что-нибудь известно о Ханумане или нет?
Он беспомощно разводил руками, вздыхал, пожимал плечами, причмокивал губами, спрашивал, как я себя чувствую, но на мой вопрос не отвечал. Некоторое время сидел в кресле, оглядывая комнату, пытаясь завести разговор. Выплескивал воду в окно, опять расставлял по комнате посудины, как фигуры на шахматной доске, и уходил куда-то наверх. Я слышал, как гулко бухали над головой его сапоги, что-то где-то скрипело, даже сыпалось.
С потолка капало. Вода была повсюду, она даже в постель натекала. Я лежал в луже воды; меня покачивало, как на волнах. Я думал так: возможно, старик не врет и мне повезло… и ногу не придется резать… и все действительно прошло более-менее гладко… но если схвачу воспаление легких, тут уж не отвертеться — придется в больницу ехать, и тогда начнется: вопросы, документы, депорт и так далее…
Я даже глаза закрывал от ужаса, как только мне это воображалось.
Мистер Винтерскоу приносил мне рис, хлеб с сыром и дешевым печеночным паштетом. Чай был всегда с лимоном. Обязательно стакан молока. Салат: помидоры, огурцы, лук, какие-то травки. От такого питания я стал быстро поправляться.
Врач приходил пару раз. Выдавил гной из ноги и вопли из моей глотки, дал мази, наказал мазать и больше не появлялся. Да я и сам видел, что дело идет на поправку. Таблетки я пил исправно. Жар сошел, опухоль спала, рана окрасилась в человеческий цвет. На мне заживало, как на кошке.
Вскоре начал вставать, ходить. Было неприятное ощущение, когда ставил ногу на ковер. Казалось, что нога моя размякла и вихляет, как резиновая. Но это всего лишь сырой ковер проминался. Так, вихляя, дошел до шкафа, в котором нашел три халата, галстуки, пиджаки, смешные шапочки (каждый артикль имел ярлык с именем «Matthew»); красный пакет «Дагли Бругсен», набитый до отказа дырявыми носками, платками, салфетками, окурками… На отдельных полочках стояли пузатенькие божки, пучеглазые жабы, слоники, танцующие богини, иконки, распятия, маленькие трубочки с чашечками и без, мундштуки, пакетики с зернами, странного цвета порошками, пудрой, крохотные бонги и прочее. На самом дне был ад из тапок, ботинок, туфель; отдельно стояла пара сапог, навытяжку, как солдаты; за ними притаился кальян, выглядывал, как змея из кувшина; в кучу были свалены журналы, тетради, папки; приятно удивила аккуратно перевязанная красной тесемкой кипа газет, она лежала в этом бардаке, будто поджидая меня, как подарок. Я выудил ее и несколько дней от скуки перебирал газеты. Самая свежая была за девяносто третий год. В ней были фотографии беженцев из бывшей Югославии, которым дали убежище в Дании. Они прославились тем, что украли — кажется, со склада какого-то магазинчика, — несколько ящиков пива и пили недалеко от места преступления, в парке, где их и арестовали по наводке доброхота.
Старик принес мне палку, и мы стали с ним гулять по коридорам замка, а когда дождь кончился, вышли и прошлись по деревушке.
Первый раз, когда я увидел замок снаружи, меня объял легкий обморок: неужели в таком ветхом здании я провалялся три недели?! Замок стоял в лесах и выглядел, как насквозь прогнивший зуб. Казалось, убери леса, и он рухнет. Балюстрада была совершенно обломана. Три частично уцелевшие колонны торчали из балкона, как клыки. Сам балкон слегка провис. Над ним из крыши росла маленькая березка, она покачивалась на ветру, как зеленый флаг. Пучки травы там и тут. Вьюн покрыл замок почти со всех сторон, но облезлые стены — не желтые, не оранжевые — все-таки проглядывали. В одном месте была пробоина до красного, цвета свежего мяса, кирпича; а так стены были розовыми, поблекшими. Замок крошился, истончался. Битые ступени парадного крыльца разъезжались в стороны. Фрагменты ваз и львов под навесом, где кто-то, кажется, когда-то что-то пытался вылепить из них.