Я не понимал, почему они смеются, и дополнял: около свалки!
Все смеялись еще сильнее.
Мне это было не понятно. Я-то думал, что все тут же понимали, что я живу там, где кончается Свет и начинается Тьма. Я-то гордился этим!
Громче всех, пожалуй, смеялся Мишка, темненький парень, из какой-то туркменской семьи. Мы с ним быстро сдружились, пели патриотические песни, шкодили, курили. Нас вместе наказывали. За то, что мы болтали в тихий час, поджигали осеннюю листву, убегали из детсада, крали игрушки, кидали песок и камни в машины. Нас ставили в разные углы, а мы пели песни… я слышал, какую начал он, и подхватывал — нам дивились. Он пел так красиво, что ему разрешалось петь, а мне — несуразному — затыкали глотку, запрещали. Потом он стал известным певцом и танцором, он недурно подражал Джексону, вел какие-то элитные дискотеки, был нарасхват. В конце концов он прославился как аферист. Убедил всех, что пригласил Рикки Мартина — сделал рекламу! — продал сколько-то тысяч билетов и смылся, говорят, в Штаты, только его и видели. И почти никто его не осуждал. Наоборот! Смеялись и говорили: «Ох, кинуть всех тех, кто ходит на такого урода, как Рикки Мартин, да это ж святое дело!»
Нам не давали спать по соседству, потому что мы забирались друг к другу в постель и исследовали свои гениталии. Нам наказывали спать в разных частях спальной. В этой большой спальной было пятнадцать или даже двадцать ребят.
Я однажды выполз, когда нянечка вышла, и пополз к его койке. Полз я медленно, осторожно, попутно изучая пыль, собиравшуюся в комочки, залегая в трещинах пола, колупал местами замазку, изучал пружины и матрасы над головой, полз дальше, оставляя козявки и лужицы своей пузырящейся слюны, полз так старательно и долго, что когда дополз, он уже крепко спал.
Я пытался его разбудить, но его, видимо, так сморило, что он не реагировал вообще. Открыл один глаз, его глаз смотрел на меня, но сам Мишка продолжал спать. Я долго открывал и закрывал его глаз, поражался: глаз открыт — но не видит!
Тут вошла нянечка, схватила меня, поставила в угол на тумбочку. Я стоял в одних трусах у всех на виду целый день, пока не обмочился. Все смеялись, показывали, как по ноге у меня бежит струйка. Громче всех опять смеялся Мишка. Это было совсем странно. Меня это так обидело, что я разрыдался и обоссался совсем.
Когда нянька увидела, что я натворил, отвела меня в туалет помыться, ругала, говорила, что отрежет мой петушок и положит на большой стол или на полку игрушек, чтобы все видели мой петушок, чтобы все приходили и смотрели, вот он, ссыкун, вот он, петушок его!..
В наказание меня поставили в пустой спальне на подоконник, за шторой. В окно с третьего этажа я видел старого котельщика, который сидел рядом с кучей угля. В первый же день нас научили бояться кочегарку, нам сказали, что это очень опасно, можно обжечься, обвариться, сгореть заживо — так нас держали подальше от кочегарки. Нам сказали, что котлы очень старые и могут взорваться в любой момент, и старый похмельный котельщик, дымя своей трубкой, утвердительно кивал и говорил: «Так точно… в любой момент… ба-бах! И нас нет…» И это было правдой, потому что однажды так и случилось, и детский сад закрыли чуть ли не на месяц. Это было лучшее время той зимой. Хотя и страшное, потому что я боялся оставаться один, меня запирали, и мне нечего было делать, у меня начинались страхи, я паниковал и начинал орать, как сумасшедший… приходили соседки, говорили со мной через дверь, успокаивали… особенно одна молодая эстонка, которая жила на первом этаже, снизу приходила и спрашивала, в чем дело… у нее был маленький ребенок, мальчик только-только родился… она меня очень ласково успокаивала, просила не кричать… потому что у нее маленький ребенок, он пугался, когда я начинал выть… она говорила мне, который час… она была такой сметливой, что на плохом русском через дверь научила меня понимать время, хотя отец до этого бился над этим неделями, а я ничего не понимал в часах… эта молодая эстонка как-то просто мне все объяснила, куда идет маленькая стрелка, что она значит, что показывает большая и как это понимать… как только я в этом разобрался, я перестал бояться и больше никогда не выл.
С подоконника истопник казался совсем маленьким. Мы звали его чертом — этот человек был нашим чертом, потому что он топил котел, и там было жарко как в аду, — сказал Мишка и назвал его чертом, потому что он весь в саже.
Из-за занавески я видел сады, старшие пацаны рвали яблоки, которые еще не поспели, они их рвали, чтобы кидаться.
Видел женщину с арбузом, она шла очень медленно; я очень долго на нее смотрел, мне казалось, что это никогда не кончится, она никогда не пройдет, она все шла, шла, шла… и мне становилось грустно.