Он небрежно отмылся: сама потребность дотрагиваться до себя там казалась мерзкой. Несколько темных пятен намертво въелись в обивку дивана, которая, к счастью, и без них была бурого цвета, и сильно следы недавней близости на ней не выделялись. Он лег, повернувшись лицом к стене, но вместо сна пришла всеобъемлющая апатия. До сих пор иногда мелко трясло: не то от холода, не то от нервного напряжения. Медленно сгущались серые сумерки, в которых Саша всё же поднялся и отправился на кухню, где зажег спиртовку и согрел воды. На столе лежал оставленный Шевелевым хлеб; его не хотелось брать принципиально, несмотря на грызущее чувство голода, но, поразмыслив, Саша осознал, что иначе придётся есть позже, но уже под его надзором. А в том, что комиссар вернется, сомневаться не приходилось, несмотря на все тайные надежды. С этим можно было смириться. Повторения чего ему бы точно не хотелось — так это недавней пытки: кем он тогда станет, если она будет повторяться раз за разом? “Нет, надо бежать. Лучше уж насмерть замерзнуть, чем так…” — и вот он вновь стоял перед вопросом гибкости и умения приспособиться. Покоряться он не собирался, а сбежать не мог: тут вступали в силу аргументы относительно того, каково без него придётся матери с братом. И выходило, что он снова и снова позволит комиссару делать с собой что угодно в обмен на своё и их благополучие.
Размышления прервались дальним стуком шагов и скрежетом ключа, заслышав который, Саша постарался сесть спокойно, но посмотри он теперь на себя со стороны, понял бы, что настороженно замер. Комиссар уловил испуг с полувзгляда и улыбнулся: так он улыбался бы своим домашним, будь они у него. Взор его отметил и привычную красноту вокруг глаз, и испуганный вид: всё это было ему не ново. Он повесил плащ на крючок, в два шага приблизился и встал рядом, тоже грея руки возле спиртовки. Хотел было обнять мальчика — тот отклонился.
— Не прикасайтесь.
— Никак, девичья стыдливость проснулась? — спросил он с насмешкой, но руку и впрямь отвёл, будто говоря: “Хорошо, хорошо, я понял, что ты молодой и строптивый”.
Но мальчик избегал его касаний не из желания воспротивиться: страх превратился в глубокое физическое отвращение ко всяким попыткам дотронуться до себя. Комиссар, если и догадался, считаться с ним нисколько не хотел и нашел даже особую прелесть в том, чтобы нежелание мальчика преодолеть: не силой, но хотя бы так, чтоб он сидел подле него, руку не сбрасывая.
— Иди ко мне.
— Не надо, — прозвучала Сашина очередная мольба.
— Почему не надо?
Прозвучало это расслабленно и будто бы совсем легкомысленно, точно комиссар не о мальчике своем думал сейчас, а о погоде, и спрашивал так, между делом.
— Потому что для вас это игра, а я умереть хочу.
— Громкие слова, — коротко заметил комиссар. — И юношеская горячность.
Саша не спорил: он успел понять, что препираться бесполезно, но вывернулся из объятий и был через секунду в соседней комнате. Надежды скрыться было немного, но оставался шанс хотя бы отсрочить тот миг, наступления которого он не хотел. Комиссар, к счастью, вовсе не собирался ловить его, как девку на сеновале, и остался там, где и сидел, неторопливо допивая заварившийся чай с куском батона. Он, со своей стороны, нисколько не сомневался в том, что скоро возьмет свое. Пригрозил шутливо:
— Я вот возьму и не буду кормить тебя. Через три дня на стенку полезешь, через неделю сам на всё будешь согласен.
— Пожалуйста. Я только рад буду лишиться жизни. Вами предложенный способ еще довольно безболезненный, — назло ему ответил Саша. Он сейчас стоял, озираясь, отыскивая возможное оружие в скорой схватке: всё, как нарочно, казалось каким-то глупым и вовсе для этого не приспособленным — и книга, которой даже не оглушить, и стеклянный графин, который разве что поранит, прежде чем расколется на мелкие осколки, и завалявшееся на столе перо с чернильницей.
На ум ему неожиданно пришла еще одна идея, для воплощения которой стоило ненадолго сделать вид, что смирился — и он затих, присев на край кресла. Комиссар хохотнул в ответ. Предложил даже подойти к себе, сказал, что передумал, пообещал не делать ничего такого: но Саша не слушал, а наблюдал за его передвижениями. Довольно скоро, допив чай, комиссар отставил кружку и поднялся, входя и приближаясь к креслу; Саша встал и тут же ощутил, как тот обнял его за талию, прижимая к себе и негромко уговаривая не спорить и не бояться.
— Я и не боюсь, мне неприятно от этого… От вас… От прикосновений, — сбивчиво говорил он, думая об одном: если сейчас сделать вид, что обнимаешь в ответ, положить руки на пояс, дать все-таки поласкать себя, то самому можно запустить руку в кобуру и быстро достать наган.
Так он и сделал — ладонь комиссара опустилась ниже спины, гладя и стискивая с такой жадностью, с которой его еще никто не касался, пока сам он, расстегнув примеченную застежку, попробовал быстрым рывком дернуть на себя наган. На беду, оружие оказалось закреплено в кобуре не одним ремешком, и Шевелев, быстро почувствовав, как дернулся ремень, перехватил его руку, в который раз уже вывернув запястье и заломив ее за спину.
— Ах, чёрт, — будто удивился он, удерживая Сашу за руку и не давая убежать от себя. Потом подтащил к дивану, прижал к нему.
— Ты чего добиваешься? — прозвучал его нехороший шёпот прямо над ухом.
Саша замотал головой: сказать ничего не удавалось — комиссар так крепко удерживал его за затылок и вжимал в диван, что вдохнуть было сложно, не то что сказать пару слов в свою защиту.
— Ты хоть понимаешь, что я с тобой сейчас могу сделать?
“Мне уже ничего не страшно”, — с тоской подумалось Саше. Он стоял на коленях, уткнувшись в обивку, долго, не меньше чем полминуты, пока воздух и впрямь не кончился и не заставил его завозиться, чтобы вдохнуть хотя бы носом. Сообразив, что пленник затрепыхался из боязни задохнуться, комиссар приотпустил его — сперва ненадолго, а потом и полностью. Сам опустился в кресло, чем Сашу удивил: он-то ждал избиения, лучше сильного, до обморока, чтобы только позабыть то, что случится после — а оно случится непременно, теперь он не сомневался. Отдышавшись, он устроился подальше. На комиссара не смотрел, уткнулся в руки лицом.
Комиссар некоторое время посматривал на него, размышляя. Ему нравилось то, что он не услышал ни слова жалобы или обвинений и не увидел бессмысленной истерики — хотя заметно было, как мальчика трясло. Он еле сдерживался. “Не надо” прозвучало довольно беспомощно, но, если подумать, негромкая мольба была ещё как приятна. Пусть задача добиться своего становилась сложнее — его это лишь увлекало. Шевелев быстро поднялся и сел совсем рядом, перед тем отцепив кобуру и спрятав в прихожей, потом обнял своего мальчика покрепче за пояс и погладил по плечам, чувствуя, как он напрягся.