— Вы же сами меня к этому вынуждаете, — прошептал Саша негромко, опасаясь новых вспышек ярости.
— Я тебя если и склоняю, то, мне кажется, к чему-то совсем другому, — ответил комиссар, улыбаясь, но и теперь улыбка соседствовала с хищным прищуром глаз, с которым он на свою добычу посматривал.
— Да. И вы сами понимаете, что сознательно требуете от меня самой мерзкой на свете вещи!
Комиссар не только не разозлился — напротив, улыбнулся ещё шире, точно услышанное забавляло его. За улыбкой последовало прикосновение к полуобнаженному плечу — грубоватое, но не лишенное замирающего любования в своей сути.
— Но ты твёрдо решил никогда с ней не соглашаться, понимаю. Ты, в общем, так и не понимаешь, почему тебе вновь не прощают всего просто так, как ребенку, почему требуют чего-то взамен, и выдумываешь себе оправдания. И вот перед тобой злобная власть, которая просит отчего-то не потворствовать тем, кто мечтает её ослабить, вот комиссар, который просит отвратительных вещей, и это в то время, как ты-то сам только и мечтал, что девок тискать, а не чтобы тебя… Но, знаешь ли, приходится иногда соглашаться с обстоятельствами. А ты им противишься. Совершенно во вред себе.
Саша вывернулся и отодвинулся — хоть на сантиметр, лишь бы дальше от него.
— Вовсе не… Не приписывайте мне своих стремлений. Вы бы себе сами могли любую женщину найти, но отчего-то страдаю я.
— Действительно! — подхватил комиссар, явно издеваясь. — Пусть страдает любая женщина, а я-то, хороший, не буду.
Сашу ответ если и выбил из колеи, то ненадолго, и он постарался не показать вида:
— Всё равно, у вас людоедская логика.
Комиссар всё же подобрался поближе, схватил его за плечи, всмотрелся в глаза внимательно. Полуулыбка не сходила у него с лица, и само лицо оставалось таким гладким и бесстрастным, что приходилось невольно завидовать его выдержке.
— Да ведь и жизнь — она такая. Ставит выбор.
— Вы же делаете этот выбор неправильно! — вскричал Саша. — Могли бы не мучить, не избивать до крови, дали бы жить спокойно.
— Паспорт поддельный мог бы справить, чтобы ты бежал в Англию, куда тебя профессор сманивал, через Литву, к примеру… Да? — в тон ему протянул комиссар.
— Всё вы доводите до какого-то предела, — недовольно заметил Саша.
— Привык идти до конца. И ты учись: вещь полезная. Меньше сомнений, меньше невысказанных вопросов.
Оба помолчали, отдыхая от спора. Один вглядывался в лицо своего дорогого мальчика, иногда дотрагивался — ничуть не плотоядно, скорей наоборот, с заботой натянул на него сорочку и прикрыл плечи. Другой посматривал в ответ настороженно, но больше казался ушедшим в собственные мысли в поиске аргументов. Вскоре нашел и начал негромко снова:
— Всё же вы могли бы вести себя совсем иначе.
— Всё равно мой выбор неправильный? Понимаю. А давай-ка я его сделаю, этот правильный выбор, — комиссар резко встал и, достигнув входной двери, распахнул её: — Иди, милый мальчик, на все четыре стороны. Беги от страданий к честной счастливой жизни. Ну? Что встал?
Он ожидал, что Саша вскочит и впрямь выбежит ненадолго, чтобы дать посмеяться себе вслед — но мальчик и сам раньше понял несостоятельность своей просьбы, хотя растерянно приподнялся.
— Н-нет, я не это имел в виду.
— А… то есть, спасти свою шкурку хочется?
Вопрос был задан безо всякого снисхождения, и мальчик в тон ему заметил:
— Вы бы тоже могли не бить и себя вести достойно.
— Кто тебя избивал-то? Кажется, я к тебе с намерениями самыми нежными. Ну, хлестнул пару раз для острастки, — снова подошел он к нему и сел на край дивана, в этот раз не притрагиваясь никак.
— Вы отвратительных вещей хотите. Взяли меня силой и теперь оправдываетесь.
— И в мыслях не было. Зачем мне оправдываться? Перед кем? Будь ты сейчас у меня в кабинете — я бы с тобой не так поговорил.
— Стараетесь напугать?
— Отчего? Всё вполне понимаю. Отдаваться мне ты считаешь за низость. Зато родину предавать — нет. Удивительная избирательность.
— Я вовсе не… — вскинулся Саша, но Шевелев вдруг снова быстро встал.
— Надоел ты мне, честное слово. Заладил одно и то же, что твой попугай.
Он накинул плащ и пристегнул отцепленный наган обратно, потом вышел — только дверь с шумом захлопнулась, и Саша остался один.
“Зачем я пытался что-то ему доказать? — спросил он сам себя. — Его нет — и славно. Можно отдохнуть”, — сказал он, успокаиваясь. Всё же раздражение комиссара от него не укрылось, и исподволь грызла тревога: что, если тот поднимет сейчас его дело, вернется назад с двумя рядовыми, вытащит отсюда и проводит в приготовленную камеру в тюрьме? Там уже не будет ни дивана, ни кухоньки со спиртовкой, ни надежды на призрачную свободу, зато мучить на следствии он его станет почти так же. Осознание этого наполняло холодом. Так что день для Саши тянулся медленно, в ожидании: от нечего делать он подмёл запылившийся пол, оттёр рукомойник от бурых пятен, взялся даже от скуки за какую-то книгу, но отбросил её. Хотелось написать брату или матери, чтобы хоть как-то их успокоить, хотелось выйти на улицу хоть ненадолго, чтобы подышать воздухом и очистить голову от ненужных мыслей — но высунуть нос за дверь он боялся, да и ключа не было. Теперь он комиссара почти ждал, чтобы договорить своё и окончить начатый спор, и пытался занять время хоть как-то. Под вечер задремал ненадолго, совсем успокоившись, потом проснулся: за окнами стояла ночь, а того, кого он ждал, всё не было. Обиделся и хочет его проучить, как обещал, не показываться три дня? “Нет же. Он выше этого”, — убеждал Саша сам себя.
Шевелев и впрямь появился раньше, на исходе второго дня, как обычно, спокойный и слегка рассеянный. До Саши ему точно не было никакого дела, хоть он и предложил ему разделить ужин. Казалось, что его заботят совсем другие проблемы — а может, так оно и было. Он плеснул себе вина на дно стакана и медленными глотками осушил его, облизывая тонкие губы. Саша от предложенного отказался и сразу встал, уйдя за загородку, но теперь уже жалел, что не остался и не мог видеть в точности его настроения, а только вынужден был угадывать его по доносившимся звукам: незримое присутствие комиссара наполняло его волнением и страхом, а его отрешённость пугала. Пришлось взять книгу и заставить себя погрузиться в чтение — хоть для вида, чтобы не показать, как он взволнован; комиссар между тем прошел в комнату и сел на кресло рядом.
— Вы из-за вчерашнего злитесь и теперь меня, наверное, отправите все-таки под следствие, — начал Саша, но тот махнул рукой и сухо констатировал:
— Зря не пьёшь.
— Я усну почти сразу.
— С одной-то рюмки? Что ж раньше не спал? На, выпей, а то дрожишь как заяц. Я к тебе и прикасаться не буду, поставлю стакан отдельно, раз уж для тебя терпеть это так невыносимо.
— Мне вовсе не…
— Хотя накануне так не казалось… Да? — спросил он откровенно. — Ладно. Я к тебе прикасаться не буду, раз уж я настолько отвратителен.
— Не вы отвратительны! — поспешно возразил Саша. — А то, что вы силой пытаетесь своё взять.
— А с тобой, то есть, надо лаской? Хорошо, — улыбнулся комиссар. В улыбке оставалась тень снисходительности, но в целом она была скорее смешливой, чем презрительной: может быть, сказалось выпитое.
Само собой, он не собирался подступаться к этой маленькой гордой крепости в лоб и менять гнев на милость сразу, но и прежнего бесконечного терпения у него не было. Он медленно оглядел его. Со стороны, в профиль, мальчик казался лучше прежнего, будто тревоги последних дней его облик только облагородили; разве что верхняя губа оставалась припухшей, но след от удара обещал скоро пройти и зажить.
— Я, может быть, эти самые твои чувства и проявлять не вполне умею. И вообще не понимаю, как это — не взять своё? — продолжил комиссар.