Саша, посидев молча, живо обернулся к нему:
— Вам, наверное, уголовники на допросах то же самое говорят: мол, как можно взять и не ограбить человека, у которого всё богатство на виду.
Комиссар покачал головой и рассмеялся.
— Умный ты парень, Сашка. Иди сюда. Да не бойся, я тебе ещё налью.
Саша допил рюмку под его взглядом, чувствуя себя внезапно куда свободнее. Голова разом закружилась, и он откинулся на диван. “Что я, в самом деле, жмусь к углу? — подумалось ему. — Так он вообразит, что совсем меня запугал”, — и он сел рядом с креслом, совсем близко, навалившись.
— В-вы всё-таки зря считаете меня изначально подверженным какому-то разврату, — сказал он, подумав: “Пусть теперь сам передо мной оправдывается”.
Комиссар не сказал ни слова. Провел пальцами по тыльной стороне его ладони, погладил по щеке, отметив про себя, что надо бы принести мальчику что-нибудь, чтобы побрился, и еще, пожалуй, присматривать во время этого действия. Хотя не решился же он вены себе резать кухонным ножом?
— А ещё вы для меня одно сплошное противоречие, — неожиданно признался Саша. — То зовёте предателем, то говорите, что я хороший парень.
Комиссар расхохотался.
— А предают, думаешь, сплошь одни сволочи с хитроумными замыслами? Да ничего подобного. Наивному и открытому человеку голову задурить куда проще. Но ты не терзайся сильно. И снова я скажу, что ты проявляешь твердость не там, где следовало. Лучше б ты со своим профессором так спорил, как со мной. А со мной уже поздно спорить. Да и толку? — и он посмотрел на него. Но мальчик молчал — может быть, немного обиделся.
В действительности Саша размышлял: сегодняшний настрой комиссара нравился ему куда больше, хотя полчаса их беседы успели его утомить — не морально, а именно физически, и он уже готов был погрузиться в полусонное состояние. Но мысли его не отпускали: ясно становилось, что он поддастся, поддастся неминуемо, но и сохранить последний бастион своей гордости хотелось тоже.
“Я на все его уговоры и слова поддаваться не буду. Надо помнить, что все они — ложь, и предназначены для того, чтобы склонить меня к себе. Ни для чего больше, — внушал себе он. — Помнить, что он враг, а не благодетель.”
Враг между тем плеснул ему в рюмку темного вина снова, но Саша запротестовал:
— Я и без того усну сейчас. Не надо. Мне плохо станет.
— Ложись тогда спать, — пряча раздражение, сказал тот и поднялся.
— Спасибо, — проронил Саша прежде, чем закрыл глаза.
На утро комиссара снова не было, но теперь он ждал его спокойнее. В этот раз Шевелев пропал надолго: забежал через день, но только передал мешок с продуктами и шикнул на него, велев сидеть тихо и даже света не зажигать. В прихожей послышался чужой голос, что перепугало Сашу почти до дрожи, но, судя по всему, комиссару передали телеграмму и вызвали куда-то. Следующие три дня его не было, да и потом появляться он стал редко, урывками, ненадолго. И Саша всё хотел спросить у него, что произошло, мысленно готовился к худшему, а всё-таки каждый раз, едва посмотрев на него, забывал, чего хотел. Раз на пятый или шестой, когда опасения уже прочно укоренились, он всё же вспомнил о своём намерении, и решился выспросить Шевелева, в чем дело, но тот отмахнулся, ссылаясь на дела и на опасное время.
Одним вечером наконец-то остался надолго, но, вопреки обыкновению, растянулся на диване — видимо, сильно утомился за день.
— Я-то считал, тебе без меня спокойнее будет, а ты весь извелся, — беззлобно фыркнул он.
Саша смутился. Предложил налить чаю — комиссар отмахнулся. Тогда он решил хотя бы сесть рядом с ним, но это было неудобно — и тогда он устроился рядом, на полу, смотря, как комиссар на него покосился: поневоле на суровом его лице появилась гримаса сомнения и недоверчивости. К Саше он всё-таки потянулся, потрепал по щеке. Сейчас, взглянув ближе, Саша отчетливо прочитал в его лице давнюю затаенную боль, скрытую под ледяным морем его спокойствия. Заключение его тянулось долго — выходит, этот мрачный человек так долго рисковал ради него служебным положением и всем прочим, что ему неожиданно захотелось чем-то его отблагодарить. Он впервые сам потянулся к нему рукой.
Комиссар сжал его руку своей ладонью, как обычно, крепко, но тут же притянул к себе ради долгого поцелуя. В этот раз его мальчик совсем не возражал.
Саша ощутил на себе объятия — комиссар притянул его за пояс. Он неловко соглашался. Сперва накатили страх, оцепенение, сейчас сменявшиеся предчувствием. Он прислушивался к себе, но резкого отвращения больше не находил, разве что стыдливость перед тем, что сейчас произойдет, и не хотел очередных уколов комиссарской откровенности. “Только бы он молчал”, — и сам положил руку ему на плечо. Шевелев перехватил ее, прижал к губам, потом поцеловал в губы. Прикосновение к верхней губе, не так давно разбитой, отдалось болью, но совсем слабой. Ледяная тоска в глазах комиссара сменилась лучистым блеском; воодушевленный тем, что его мальчик больше не был против, он поднялся, сам навис над ним, прижимая собой к дивану; Саша если и возился, то из-за неудобства. Он мечтал об одном — чтобы не было так нестерпимо больно, как в тот раз, и смущённо прикрывался, не хотел обнаружить собственное желание — а в нем уже начинал разгораться слабый огонёк. И было это скорее даже не ответное желание, а осознание того, каково быть желанным.
— Что вы сейчас делать будете?
— У нас с ним, кажется, всё уже было, а он как в первый раз, — деланно удивился комиссар.
— Можно, чтобы не так больно было, — взмолился он.
— Постараюсь, — тихо ответил комиссар.
До того он смотрел на него сверху, прижав за руки к постели, но теперь отстранился, сбросил с себя и китель, и гимнастерку.
— Тебе так разве не нравится? — и он продолжил настойчивую ласку, гладя между ног и с каждым разом проходясь ладонью все дальше.
Саша отвернулся лицом в подушку, вцепился в неё. Обнаружив, что от нервозности прикусывает собственное запястье, отпустил его. Он позволял себе отдаваться и одновременно приказывал помнить, что комиссар — враг: это придавало действиям зажатости, но Шевелеву она ничуть не мешала, и он умело обращался с юношеским худым и нескладным телом. Комиссар видел, как он неподдельно вздрагивает от незначительных прикосновений к интимным местам, отводил его руку в сторону, вдумчиво ласкал, нажимая на нужную точку внутри, спрашивал, нравится ли? Мальчик упорно всё отрицал:
— Немного больно.
— Выдохни и прекрати сопротивляться, — приказывал он, но этот приказ был, конечно, неисполним. Мальчик что-то тихо, хотя и возмущенно пискнул. Шевелев приник к нему сзади, нетерпеливо потерся, сперва поднял к себе спиной, поставив на колени, потом уткнул лицом вниз. Несколько несильных шлепков и громкий вскрик — и его собственный член был в вожделенной узости этого стройного тела. Мальчик сперва лег совсем, но поза согнувшись явно причиняла меньше боли, и он привстал снова. Ему пришлось невольно подобраться ближе, поднимаясь назад, когда комиссар притянул его к себе за бедра. В этот раз долго мучить его Шевелев не собирался — хотел сделать несколько долгих глубоких толчков, выплеснуть страсть и тут же отпустить, но довольно скоро его накрыло желание продолжить дальше. Он протянул ладонь вниз, коснулся его паха и причинного места, несильно сжал и продолжил двигать рукой в такт своим движениям. Ответного возбуждения он не ждал, но ему нравилось видеть, как мальчик смущается и сдвигает бедра, не решаясь убрать его руку.
Узкий и горячий — им хотелось овладеть полностью, и он брал его, не считаясь со вскриками, разве что иногда опуская глаза вниз. Несколько размазавшихся капель крови только подстегивали. Он обхватил его за талию, заставляя прижаться к себе всем телом последний раз, и кончил, тихо прорычав давно забытое ругательство, потом отпустил.
Его мальчик лежал тихо, не давая больше себя касаться.