— Ты не волнуйся сильно. Я же на всякий случай предупредил. Пока будь спокоен. И вообще, лишний раз не нервничай: очень это тебя выдаёт, парень, и никому не понравится.
— Легко вам говорить! — возразил Саша, но к совету прислушался и, насколько возможно, запомнил его, но слабая, глубоко спрятанная тревога надолго поселилась в нём.
Он не выдавал её, но всё же сильнее начал ценить минуты, когда комиссар приходил, и вскакивал, едва заслышав скрежет ключа, пока Шевелев не заметил:
— Ты, честное слово, когда меня встречаешь, вставал бы не перед дверью, а рядом, сбоку. А то положат ведь.
— А разве сюда ворваться могут? Я думал, сюда один вы можете заходить.
— Могу я… А могут и другие. Осторожнее будь, — сказал он и тут же добавил: — Да не вздрагивай так, — и погладил по предплечью, притягивая к себе для ставшего уже привычным поцелуя.
“Однажды я не приду…” — повторял он про себя, и волнение, вопреки просьбам комиссара, охватывало его; счастье, что того, как Саша нервно ходит по комнате туда-сюда, никто не мог увидеть. Теперь каждая встреча могла стать последним шансом. И он цеплялся за комиссара — не физически, а скорее мысленно, с любопытством выспрашивая у того о деталях службы и видя, как этот не привыкший к вниманию человек пытается от него отгородиться то парой хлёстких фраз, то молчанием — но теперь оно разве могло обидеть?
— Я для него — насильник, а он вон как ласкается, — хрипло заметил комиссар и тут же крепко обнял его, усаживая на колени, и удержал, когда тот начал брыкаться. — Нет, нет. Больше не пущу.
— Пустите же! Я не сбегу. Просто хочу посидеть рядом, а не так.
— Как — “так”?
— Рядом, а не когда вы мне рёбра ломаете.
— Нашёлся, тоже мне, трепетная лань. Уж и не сожми его, — по привычке поддразнил комиссар, но отпустил.
Саша соскользнул на пол, сел рядом с креслом, головой прислонился к ручке, плечом — к колену Шевелева.
— Холодно… На полу-то,— тот силился его поднять.
— Тепло, — возразил Саша.
Комиссар согласился, коротко подумав:
— Правда. В последнее время ветер южный. Весна скоро, парень. Не грусти, прорвёмся.
И однажды — через раз или через два — он и впрямь больше не пришёл.
Саша начал тревожиться уже на исходе третьих суток. Четвёртый день метался по комнате, весь в тревогах и сборах, и под покровом тьмы выскользнул из квартиры, захлопнув, как и велено было, дверь, после чего направился к небольшой станции — он рассчитывал там узнать расписание электричек и уехать хотя бы на последней, когда люди едут со смены в пригороды, надеясь, что в общей толчее ни дружинники, ни милицейские его не заметят. Паспорт оставался при нём, и он рассчитывал направиться на всесоюзную стройку в Сибири или на какой-нибудь большой уральский завод, где за нехваткой рабочих рук не так сильно станут интересоваться его благонадёжностью.
И многое — что там, практически всё из задуманного — у Саши получилось, хотя первые месяцы и особенно дни он не раз с грустью вспоминал покинутую квартирку. Насчет произошедшего там, по мере того, как проходило время и сам он менялся, Саша испытывал сперва страх, после — стыд за то, что поддался на комиссарские уговоры. Он объяснял случившееся тем, с каким нажимом Шевелев действовал, и уговаривал себя стереть его из памяти, тем более что это, с какой стороны ни посмотри, была очередная отвратительная, порочащая его связь. Впредь стоило выбирать знакомства поумнее — но вместо того у него получилось разве что замкнуться. Девушек он сторонился тоже: не потому, что собирался хоть кому-то открыться, а из-за того, что живо представлял себе, как чувствует себя в паре слабая сторона. Иных отношений он не мыслил, а те, что знал, помнились ему слишком болезненными, и последнюю их уютность и пришедший к ним с комиссаром мир он объяснил себе привычкой, и вновь приказывал себе обо всём забыть.
Порывался Саша иногда написать матери, но всё откладывал это решение, рассудив трезво, что через неё-то его в первую очередь и могут найти; времена шли страшные, и в газетах ему то и дело бросались в глаза статьи об очередных раскрытых делах очередных выявленных вредителей и врагов народа, а в гомоне толпы только и слышались слова о недавних очередных арестах, пусть высказанные иносказательно или с умолчанием. Долгих несколько лет прошло, прежде чем он смог обустроиться в городе на берегу сибирской широкой реки и завести там надежных друзей, еще дольше — прежде чем решился отправить с ними письмо семье с просьбой пока себя не искать и заверениями в том, что всё у него хорошо, а они иначе повредят себе. А после все планы вернуться или позвать к себе мать спутала наставшая война, на которую он отправился, долго не размышляя, и расставание с новым домом для него не было горьким. Родных у него там не было, нечего было там покидать, а что с матерью и братом, он не знал и ранее.
========== Часть 8 ==========
“Ну допустим, пробил ты головой стену. И что ты будешь делать в соседней камере?”
Станислав Ежи Лец
— Э, Саня! Погодь! — его догнал запыхавшийся мастер из соседнего цеха.
Недоумевая, что тому нужно, Саша обернулся.
— В партком просили зайти.
— Прямо сейчас? — переспросил он.
— Не знаю, — пожал плечами мастер и ушёл, оставляя Сашу наедине со своими мыслями. Вызовов таких Саша не любил, хотя и уговаривал себя каждый раз не бояться. И каждый раз опасения насчет того, что прошлое выйдет наружу и тайное станет явным, оказывались беспочвенны: вызывали его разве что поздравить с очередным размещением на доске почета или с вручением грамоты от профсоюза, реже — чтобы дать ответственное поручение; волнуясь с одной стороны, с другой он знал, что у руководства на хорошем счету, безотказный, исполнительный и вместе с тем неглупый. Специального инженерного образования у него не было — всему он учился здесь, на заводе, но через несколько лет соображал в пластинчатых охладителях, конвеерах и других установках не хуже опытных специалистов. Ему доверяли, уговаривали даже поступить в университет на вечернее, но он всё отнекивался — не хотел, чтоб стало известно о прежнем его образовании и прежней судьбе.
Война запомнилась ему как три мрачных года, похожих на ад земной. В конце сорок третьего он получил ранение и с полгода провалялся в госпитале, а после отправили на обучение и часть расформировали, позволив ему на выбор продолжить служить сержантом или отправиться обратно, что он и выбрал — так и не полюбил армейской кочевой жизни. С тех пор он прихрамывал на левую ногу, особенно если встать резко, но работать дальше это ничуть не помешало, разве что между вверенными ему участками на заводе он передвигался не бегом, как раньше, а неторопливым шагом. Но спустя пять лет даже и война стиралась из его памяти, уступая место воспоминаниям более светлым и приятным — цветущим яблоням в парке, хорошему кино, новогоднему празднику, к которому они для ребятишек из соседней школы подготовили такой славный концерт… Но всё это никак не меняло и не скрывало вечно охватывавшей его грусти. Мать он сразу же после войны разыскал и перевез к себе: совсем постаревшая, она прожила с ним еще пару лет до своей тихой смерти; он всё-таки очень себя корил, что редко беседовал с ней и так и не рассказал главного — как и почему он тогда сбежал. Отыскался и брат; отучившись в Ленинграде, он там и остался и приехать к Саше дольше чем на неделю отказывался, пару раз даже весьма презрительно назвал его городок дырой, обмолвился, что не понимает, чего его понесло туда — откровенничать с ним хотелось ещё меньше. Что ж, дыра или нет, а Саша всем был доволен: у него уже была здесь и маленькая квартирка, полученная ещё в то время, когда мама была жива, и друзья, с которыми было неплохо собраться на выходных и рвануть куда-нибудь в окрестные горы и леса, которые он успел полюбить. Словом, особенно тревожиться теперь, через десять с лишним лет, было совершенно не о чем, а все-таки сердце легонько замирало от давней печали.