— Пусти его, я сам.
— Давай, генерал, разберись с ним, — неожиданно поддержал его сзади другой, выдавший, очевидно, лагерную кличку Шевелева.
— Я пока схожу дверь подопру ящиками с той стороны, — отозвался третий, моложе других и смешливее, явно воспринимающий всё происходящее как забавное представление: зарвавшегося начальника учили жизни.
— Да не надо, — вяло отозвался Шевелев.
Ему не хотелось устраивать это самое “представление”, но и упасть в грязь лицом, повести себя мягко тоже не мог: с его публикой надо было уметь вести себя твёрдо, поставить раз и навсегда и показательно отомстить обидчику. Саша тоже понял это и затрепыхался в его руках.
— Пустите! Что вы… — он заглянул с надеждой комиссару в лицо. — Вы с ума сошли!
— Так я припру дверь? — не отставал молодой. — Потом скажу — оно само упало. А то этот крик подымет, народ может сбежаться.
Работяга постарше ему кивнул, мол, беги, делай, и обернулся к Саше, пообещав:
— Сейчас он тебе рожу-то разукрасит.
Комиссар фыркнул и оценивающе оглядел Сашу: улыбка у него была знакомая, скалящаяся.
— Я… Лучше.
Саша понял, что у него даже язык заплетается от выпитого (это было совсем нехорошо), и не мог понять, что вдруг эту улыбку вызвало. Может, он узнал его только теперь? Нет же, Шевелев узнал его давно, а теперь ярко вспоминал, подбодрив память выпитым, своего мальчика и их встречи. Как он слушался его тогда, как смущался, — стояло это перед глазами выпукло, живо, будто было вчера, и он откровенно не понимал, почему этот самый мальчик, недавно отдававшийся ему с покорностью, теперь превратился в этого почти чужого мужчину, и почему сопротивляется? Разве так должно быть? О, он ему всё напомнит.
— Я его сейчас выебу прямо здесь, в цехе, — пообещал он.
— Так ему, крысе, — поддержал его доходяга в наколках. — Давай, генерал. Я его за руки держать буду.
Второй рабочий прямо залился смехом.
— Что ты себе позволяешь! — прикрикнул Саша, и сразу сложился пополам от удара под дых. Колени подогнулись, он упал на пол. Руки и впрямь перехватили — может, он бы и вырвался, если бы недоброе обещание:
— Мы сейчас с Палычем во-он ту чушку втроем подымем и на ручонки твои уроним. Скажем, сам её пошатнул.
Шевелев приник к нему сзади, обняв за пояс: прикосновение могло бы быть желанным и интимным, если бы случилось не здесь, не на глазах у остальных. Саша обернулся к нему, глядя через плечо широкими от ужаса глазами, и понимал, что комиссар не остановится и за шутку происходящее вовсе не считает. Да для его комиссара и выхода другого не было: иначе он не смог бы скрывать давно вставший при виде своего дорогого мальчика член в штанах, а сейчас нетерпеливо терся о его крепкую задницу, дёргая штаны вниз. Пальцы невольно знакомым жестом потянулись ко входу в его тело: ему самому доставило бы большое удовольствие облизать их, потереть ими сжавшийся анус, приласкать его, но сделать этого он не мог. И не менее сильно захотелось взять его одним грубым движением, забыв обо всём, восполнив себе с лихвой все бессонные горькие ночи, что он и сделал.
И мальчик оставался послушен — кричать он не стал, хотя стонал невольно каждый раз, когда Шевелев овладевал им.
— Так, так… Молчи, а то все узнают, — приговаривал он.
Саша вздрагивал: похоже, он успел забыть, насколько больно давалась ему их близость. Он не ощутил ни как Шевелев позволил себе один раз огладить его бока и грудь, ни как тот выплеснулся в него с тихим рыком. Его снова трясло как в судороге. Не могла же боль и раньше быть такой нестерпимой? Или нет? Задний проход будто ножом резали. Ноги свело спазмом боли, особенно левую, которая болела и до этого. Теперь он если и хотел вырваться, не смог бы. Саша бессильно распростерся на полу. Ноги хотелось поджать к животу — но они не слушались.
— Ты его на память приложи башкой о стену. Чтоб запомнил.
— Не, не надо. Он тогда в медчасть пойдет и про побои напишет. А так — не пойдёт, — довольно хохотнул кто-то.
Саша прикрыл глаза. Всё перед ними слилось и стало темно. Очнулся он в той же полутьме, не понимая, сколько прошло времени. Сейчас он оставался один, и едва поняв, что ноги вновь слушаются его, поднялся и, спотыкаясь, скорее вышел. На проходной показываться в нынешнем виде не стоило. Хотелось рвануть домой, несмотря ни на что, поскорее сбежать туда и долго лежать, ни о чем не думая. Что ж, на территории Тяжмаша, как и у любого огромного завода, было множество лазеек, чем он и воспользовался: ночной холод придал немного сил, и до дома он добрался без происшествий — он сам отпугивал тех, кто мог привязаться. Ничего, боль пройдет. Он убеждал себя, что сам в какой-то мере виноват, хоть и было обидно.
Следующее утро он встретил таким слабым и разбитым, что с трудом смог подняться: что ж, поневоле приходилось прогулять. И на то, что их с комиссаром встречи станут добрыми, какими были когда-то, надеяться больше не приходилось. Не то, чтобы он ощущал от случившегося какой-то особенный шок или горе, или считал предательством — но внутри разливалась, после недавнего вопреки всему испытанного возбуждения, какая-то холодная опустошённость.
Шевелев между тем, едва отойдя от горячки и выпроводив дружков, рванулся было назад, в раздевалку, но не нашёл там никого. Постепенно закрадывалась тревога, которую он по обыкновению своему ничем не выдал. Для него бросаться разыскивать своего Сашу немедленно могло быть ещё более губительным, могло выдать всё его отношение, и он осторожничал. Следующее утро Шевелев был как на иголках. Сперва он хотел подкараулить своего мальчика до заводской проходной: он наметил там себе одно удобное местечко для наблюдения. Но Саши не было. Исподволь закрадывалась мысль, что тот отправился в больницу, преодолев всякий страх и стыд, и чем дальше, тем больше она в его глазах подтверждалась. Вот подошла минута, когда завод по гудку начинал работу, а последние люди бежали к своим местам мимо вахты, а мальчика не было. Опаздывать после вчерашнего не стоило, и в последний миг Шевелев отказался-таки от мысли ждать его тут, сам побежал внутрь. Весь день, а тем более к концу смены, ждал он услышать знакомый голос, выйти, под каким-нибудь предлогом вытащить мальчика за проходную, чтобы покаяться и объясниться наконец — но и вечером его не было. Он справился у начальника участка, но тот махнул неопределенно, мол, не видел.
— Мне выработку передать надо, а то этот снова рассердится, — с непроницаемой улыбкой заметил он.
— Ну хочешь, так сам сходи в другой корпус, отыщи, — предложил ему тот.
Но и там мальчика не было. И на проходной утром он не отмечался. Рискуя вызвать подозрения, он подошел к Сашиному начальнику, его не застал и направился в партком.
— Где же товарищ Смирнов? Я ему показатели сообщить хотел.
— А его не было?
Тут подошел и Сашин прямой начальник.
— Не было.
— На него не похоже.
— Может быть, что случилось?
Человек из парткома пожал плечами.
— В случае больничного он бы позвонил. Из медчасти бы сообщили.
— Непонятно, — резюмировал он.
— Вы бы сказали адрес? А я схожу и узнаю у родных.
Начальник смотрел на него с непониманием во взгляде, но секретарь без задней мысли продиктовал адрес, заметив между прочим, что сходит туда Шевелев зря: товарищ Смирнов живёт один, и случись ему попасть в больницу или уехать, дверь никто не откроет. Но тот все-таки встал и быстро вышел, ощущая себя почти окрылённым.
Уже у выхода из корпуса его нагнал Сашин начальник.
— Ты его избил, что ли? А теперь испугался, прощения просить идешь?
Что ж, он был неглуп и общий посыл угадал верно. Шевелев беспомощно улыбнулся и кивнул, признавая правоту этого человека. Он ждал криков, разбирательств, а тот, только тряхнув его, отпустил.
— Смотри, ещё раз тронешь…
— Я перед ним виноват и руки больше не подниму, — пообещал он.