— Дурак, — ответил Саша, обижаясь.
Но долго обижаться не вышло: Шевелев немедля повлек его за собой в ванну, не вспоминая даже про ужин или чай, сам торопливо раздевал своего мальчика — а вот любовался уже вполне вдумчиво. Саша тоже не отставал, торопясь снять с него все и потащить обратно в комнату, к постели; комиссар ворчал: “Дай хоть умыться!” — но улыбка его выдавала. Потом он сам подхватил своего мальчика, почти поднял его на руки и, по крайней мере, крепко облапил за ягодицы.
— Пусти, я тяжёлый!
— Да я двоих таких, как ты, мог бы…
— Только попробуй, — ответил мальчик угрожающим и ревнивым тоном.
Постель скрипнула шумно под напором сразу двух упавших на нее мужчин.
— Хочешь сверху? — спросил комиссар, намереваясь дать мальчику, как когда-то, свободу действий, но тот помотал головой отрицательно и лег ничком, оглядываясь на Шевелева. Потом взял его ладонь в свою и провел по своему бедру; Саша хотел, чтобы им обладали, и от осознания этого давно остывшему ко всему комиссару становилось жарко. Он единственно опасался позволить себе новую грубость, но, учитывая то, какую нежность он чувствовал сейчас к своему мальчику, этого можно было не бояться. Движения его стали как нарочно растянутыми, долгими, он точно дразнил своего мальчика, и тот недовольно шипел и подгонял его. Заметно было, как мальчик нервничает, иногда сжимаясь и сжимая его пальцы в себе, но он желал его и покорно терпел новую порцию вазелина, запах которого казался ему неприятным, химическим и напоминал о госпитале.
— Ещё одна минута — и я сам тебя возьму, — пообещал Саша.
— Ну нет уж.
Шевелев вжался в него, толкнувшись вперёд, нащупал стоящий член своего мальчика, обхватив его и несколько раз умело двинув вдоль ствола рукой. Послышался громкий Сашин стон.
— Тише, тише, хороший. Потерпи, — он вгляделся мальчику в лицо, но на нём не было написано никакой боли, разве что горячее желание. — Если хочешь, можем подождать ещё.
— Нет, — Саша смутился, отворачиваясь, и прошептал уговаривающим тоном: — Мне не больно, продолжай.
Шевелев дотронулся до узкой дырочки, которая уже охотно впускала в себя его пальцы, а после вошёл медленным толчком, чувствуя, как облегает его чужая узкая плоть. С каждым небольшим толчком он брал его чуть глубже — и мальчик охотно впускал его, подавался вперёд, особенно когда он ласкал его в ответ. Каждое движение срывало с его уст громкий вскрик и заставляло Шевелева тревожиться:
— Тебе больно? Мне перестать?
Саша помотал головой. Больно ему не было. Точнее, боль была, но неприятная боль сливалась с наслаждением, и в целом чувство было болезненным и сладким, и он совсем не умел и не привык подолгу терпеть его. После нескольких ритмичных движений Саша выплеснулся и расслабленно упал. Колени у него подогнулись. Комиссар кончил вслед за ним; близость была короткой, но жаркой, так что Саша уже через пару минут уговаривал его продолжить.
Комиссар хотел было уже согласиться, как вдруг их объятия прервались настойчивым стуком в дверь. Саша вскочил, натягивая майку и брюки, Шевелев поднялся, уйдя в угол, который не было видно от двери, и прислушался. Послышался женский голос: видимо, зашла соседка.
— Саша, у вас что-то случилось?
— Нет, — растерянно отвечал мальчик.
— Мне послышалось, что кричали.
— Я… Может быть, во сне.
Похоже, он растерялся, не зная, что ответить; пожаловавшись на картонные стены и головную боль, соседка ушла, и Шевелев наконец вышел из своего укрытия.
— Н-да. Надо будет учесть на будущее, — заметил он.
Саша покраснел, но кивнул в ответ, пусть и неохотно: перспектива и здесь, дома, вести себя тише мыши и снова всего бояться, ничуть не радовала. К тому же, как показала практика, он довольно часто терял всякую бдительность и всё-таки выдавал себя громким стоном или вскриком.
Но как бы ни был Саша угнетен этим новым обстоятельством, комиссар и здесь нашел, чем его утешить. До конца весны и первых теплых дней оставалось совсем немного потерпеть, а там можно будет выбраться на природу. Правда, до этого следовало обзавестись палаткой, а ещё лучше — походной печкой, но вдалеке от города, в лесной глуши им уже никто не помешал бы, да и такого рода общий досуг вызвал бы куда меньше подозрений. Об этом он и рассказал своему мальчику, когда они вновь удобно устроились на постели, и можно было спокойно погладить его и ещё раз насладиться радостью обладания любимым существом.
— Дождемся, хороший мой, первых теплых выходных, и махнем в поход. Или на реку.
— Боюсь, в рыбалке я не очень, — поморщился Саша. — Вот за грибами — это я могу понять. Но до конца лета ещё знаешь сколько ждать?
Шевелев еле удержался, чтобы не шлёпнуть его по пятой точке.
— В рыбалке ловля рыбы не главное. А для нас с тобой — тем более.
***
В утреннем предрассветном тумане Саша спрыгнул с высокой ступени электрички и огляделся; действие было бессмысленное, поскольку Шевелев настоял на том, чтобы ехать не только в разных вагонах, но и разными поездами, и до его приезда оставался по меньшей мере час. Он всё-таки не отказал себе в удовольствии пройтись по платформе туда-сюда: здесь уже было светло и туман рассеялся, но внизу, в густых зелёных зарослях, ещё стелился по земле, делая их таинственнее. “Нет, я такое люблю и ничуть не боюсь… но… если бы с ним…” — подумалось ему. Электричка, прошумев, ушла и скрылась; пара дачников спустилась с платформы и отправилась к полю за перелеском, вдали за которым видны были очертания домишек, а Саша, спустившись по склону, направился в противоположную сторону — в лес.
Продравшись через осыпавшие его сотней мелких бисерных капель росы ёлки, он оказался на лесной поляне; трава, как ей и положено в конце лета, поблекла и легла, и шагать по ней было легко, хотя ноги сразу промокли чуть ли не до колен, и он уже забыл, что обещал своему комиссару ждать его тут, и увлеченно шел вперед. Сперва боялся, что быстро озябнет, потому что туман обдал его прохладой, стоило сюда спуститься, но постепенно согрелся, точней, привык, и не рассеявшийся сумрак между высокими елями по краям опушки так и манил. Хотелось подойти, глянуть, что там. Как и в любом сосняке или ельнике, густых зарослей и мешающего идти подлеска не было: молодые деревца росли совсем тонкие, почти голые, с невидимыми почти веточками. У крайней большой ели наметилась тропинка, да не одна — две. У развилки рос высокий, как в сказке, мухомор, что Сашу позабавило: вглубь он шёл почти с улыбкой. На краю сознания мелькнуло: “Наверняка он придет и скажет, что сюда могут сунуться дачники. Сам скажет, что стоило разведать…” — и Саша отправился по правой тропке, которая казалась пошире. Она привела к мелкому ручью в отвалах бурого гранита: наверное, в царские времена где-то здесь добывали камень для строек в городе, но теперь валуны затянулись мхом и лишайником. Он побродил вокруг, но дальше тропинки не нашёл. Кругом был все тот же лес, ставший ещё гуще — словом, можно было найти укрытие, и вода рядом. Тогда он вернулся, разведав заодно левую, но та и вовсе сразу затерялась меж сосен, распалась на отдельные вытоптанные на мелкой поляне участки — и всё. Но лес тут был реже, даже приглашал пройтись вперед. Позади уже светило солнце, а здесь, в глубоком овраге, ещё таился туман и было не так светло. Он бегом спустился по его склону, так же быстро поднялся и пошел вперед: если повезет, успеет ещё отыскать грибов или найти чернику. Но пока под ногами ломались сухие иголки и маленькие высохшие веточки. Зато идти было легко, и Саша преодолел так, иногда посматривая по сторонам, километр или два — ему даже казалось, будто деревья сами расступаются. Лес был сухой, почти голый, потом начал темнеть. Сосны перемежались с березами и липами, и трава стала гуще, кое-где росли папоротники, которые приходилось обходить. Зато потом справа начался просвет, в котором показалось обычное поле; за ним клином возвышался другой лес, густой, лиственный; там, где они сходились, образовывался тенистый угол. Там отыскалась пара грибов, и бродил он по этому уголку долго, а затем, вспомнив своего комиссара и его обычную строгость, которой тот придерживался с ним “на людях”, испугался, спохватившись. Час с момента его приезда давно прошёл, и стоило бы вернуться — и Саша, поозиравшись, понял, что совсем не помнит, в какую сторону идти. Первый момент он метался, бледнея от волнения. Как же так? Кажется, всё время держал в памяти то, что поляна и железная дорога строго позади, а теперь непонятно было, какой из двух клиньев леса, сошедшихся здесь, ему нужен. Он вышел в поле, отыскивая взглядом железную дорогу — но и с третьей стороны виднелся тот же лес. Нет уж, он должен был помнить, откуда пришёл, хотя бы по виду деревьев, по приметным местам — и он повернул наугад. Лес, стоило углубиться в него снова, показался знакомым, и он с радостью пошёл туда дальше, и шёл так довольно долго.