Саша вбежал в малый зал, как обычно, опаздывая, и сел у края; внимания на это не обратили — между председателем и целой группой рабочих шёл самый жаркий спор. Перепалка утихла, стоило председателю повысить голос и постучать, призывая вести себя потише, тем более, что самих виновников её здесь, само собой, не было.
— Мы их, товарищи, мало привлекаем к общественному труду. Настороженным отношением тут ничего не исправить: они должны знать, что коллективу небезразлично…
— Да плевать они хотели на ваш коллектив! Мы и привлекали бы, да у них чуть что — “наша хата с краю”.
— Народ учёный!
Многие засмеялись.
— Пьянство на рабочих местах не прекращается. Видите, вы, товарищ председатель, этому уже и не удивляетесь. Будто так и надо! Плечами пожимаете.
— Я не…
— Должны же быть методы воздействия!
— Должен быть тот, кто имеет влияние. А это, увы, всё те же. Поговорить бы с их бригадиром…
— А что же? — сам для себя неожиданно вмешался Саша. — Давайте поговорю.
Председатель глянул немного недоверчиво, словно спрашивая: “И не боишься после недавнего?” — но пресекать инициативу не стал: с ней и так, судя по всему, было не густо. Зато ответил нехотя:
— Надо бы поговорить. Да где ж поговоришь — его самого третий день нет.
— Может, он болеет?
— В травмпункт не обращался, из больницы не звонили.
— Может, его проведать сходить? Есть его адрес? — с надеждой выспросил Саша.
Адрес ему дали.
Улочка была дальняя, совсем ему незнакомая, и пришлось ради неё позвонить в справочную, чтобы узнать, в какой стороне нужный дом, — а всё же Саша выдвигался в путь с лёгким сердцем и радостный. Но стоило подойти ближе — и волнение вернулось, так что брёл он медленно, в последний раз спрашивая себя, правильно ли поступает. Ему казалось, что много, очень ещё много между ними недосказанного и, больше того, так и не произошедшего, а значит, всё было верно. И всё же колени подгибались сами собой, как давно когда-то, когда он вчерашним студентом стоял перед кабинетом всесильного комиссара госбезопасности.
А теперь и домишко был невзрачный, деревянный, на восемь комнат, какой строили для первых рабочих местного завода, и чахлая городская сирень у входа вовсе не наводила на тревожные мысли, и обстановка была вовсе не та — а всё же крепко врезавшаяся в память боязнь овладела им. Что, если комиссар после разноса, устроенного в месткоме, обозлится и прогонит? Саша решил, что уйдет, если только Шевелев совсем уж не настроен будет разговаривать и, к примеру, начнет угрожать или нехорошо ругаться. Хотя Саша и поругаться был не прочь — ему тоже нашлось бы, что высказать. А если он отвернется, смотря в стенку, Саша так и останется сидеть рядом.
В дверях дома курила женщина из жильцов, в ответ на вопрос кивнувшая внутрь, и сообщила хрипло: “Вторая дверь налево”. Внутри Саше совсем не понравилось: виден был неустроенный быт, в общем коридоре стоял невыносимый запах, а пол был до того грязен, что серый песок и всякий сор не давали рассмотреть половицы. В ответ на стук никто не отозвался. Что ж, Саша и к этому был готов. Постучал увереннее, постоял ещё немного, подергал дверь… И та, на удивление, открылась. Он зашел, притворив её за собой, и встал, неловко улыбаясь. Вернее сказать, обмер. Слишком велик оказался разрыв между тем, что он себе навоображал и каким привык представлять своего несгибаемого комиссара, и что увидел. Он-то привык ловить обрывки слухов и все больше домысливать о тайной роскоши в жизни чекистов — а комнатка, на удивление, оказалась до того мала, узка и бедно обставлена, что ему мигом стало стыдно и за то, что он напридумывал, и за то, как он себя оправдывал, решив, что Шевелев наверняка лицемерит, а сам привык пользоваться всеми преимуществами, что давала ему власть, всеми привилегиями. А теперь выходило, что преимуществ никаких не осталось.
Он подставил к узкому топчану единственный табурет и кивнул, садясь рядом, а между тем со всем вниманием вглядываясь в лицо. Комиссару, похоже, недавно было худо — лицо казалось бледным, осунувшимся, к тому же довольно часто он откашливался с силой, сплевывая прямо тут же, на пол, что Сашу сильно покоробило.
— Я вот… проведать вас пришел. Простите, что не принес ничего, но, если надо, скажите, и я сразу…
— Да мне ничего и не надо, — отозвался Шевелев довольно сухо, хотя глаза у него загорелись каким-то тайным огнем, по которому можно было угадать, что он рад — или, по меньшей мере, равнодушным не остался.
— Но если вам плохо!
— Нормально всё.
Шевелев с усилием откашлялся, вдохнул несколько раз поглубже, будто демонстрируя, что может дышать чисто, и даже приподнялся на постели, всматриваясь в Сашу.
— Вы на меня не злитесь, что я написал тогда про дисциплину? Потому что правда, нельзя же так. Мне вас таким видеть мучительно.
Ответа не последовало.
— Тебя от месткома, что ли, послали? Отказался бы, раз мучительно. Я, может, ещё с полгода отработаю, денег накоплю и уеду отсюда. Расстанешься наконец с призраком проклятого прошлого, — рассмеялся он, хотя на протяжении всей своей речи был довольно мрачен.
— Да я же вовсе не хочу расставаться! — воскликнул Саша.
Шевелев замер с прежним недоверчивым выражением. А потом ответный взгляд оказался таким, будто темное из-за туч небо наконец осветило солнце.
— Да? — спросил он негромко.
Саша кивнул и вместо всяких слов вложил свою ладонь в его, тут же цепко ухватившую.
— Ох, Сашка. Я же тебя сейчас не отпущу.
— Зря сделаете. Я бы сходил вам купил чего-нибудь, хоть из продуктов, например.
— Да не надо, — силился выговорить он из-за вновь накинувшегося приступа кашля.
— Вы врача вызывали? Что он сказал?
Шевелев только головой помотал.
— Я вызову тогда, — порывался встать Саша, обнаружив вдруг, что рука комиссара лежит на его колене: он опустил взгляд, и Шевелёв провел ею, будто гладя, но не убрал, все ещё комкая край брючины возле шва.
— Не надо, я сам…
— Вы же подняться не можете!
Этого обвинения в слабости комиссар не смог стерпеть и действительно вдруг поднялся, пусть и не без усилий. Отбросил старое засаленное одеяло, под которым, как оказалось, лежал все в той же одежде, в чем Саша не преминул его обвинить:
— У вас даже сил раздеться не было!
— Ещё чего. Я всегда так сплю, потому как холодно. И привык, — сварливо отозвался тот.
— Раньше я за вами такого не замечал, — возразил Саша.
Оба помолчали немного, и комиссар начал неуверенно:
— Ты это точно решил?
Руку Сашину он взял крепче и сильнее, не отпускал. И Саша, конечно, прекрасно понимал, что за “точно решил”, но сейчас решил твердо поставить бывшему комиссару несколько условий. Шевелев же ему их ставил в своё время? Ставил, и ещё как, и в наручниках держал — Саша же такого себе позволить не может. Но твердо скажет, что, во-первых, никакой грубости в общении не потерпит, и никакого разгильдяйства на работе, и чтобы возвращаться домой вовремя, и помогать друг другу — а уж потом, если они уживутся, то и продолжить. Он ведь понимал чувства комиссара. И, что немаловажно, принимал их. Они даже перестали через призму лет казаться ужасающими и обрели какой-то приятный ореол: когда мир был другим, сам он был молод, желанен, когда жизнь только начиналась, и столько было впереди путей, многие из которых, кстати, этот лежащий перед ним больной человек и перечеркнул… А всё же он не держал на Шевелева зла. Сложилось-то всё, в конечном счете, не так уж плохо: за решетку он не попал, не скитался, устроился на новом месте неплохо.
— Я точно решил, — кивнул он. — Но с условиями. Во-первых, не пить. А то у вас вон, целая батарея вдоль стенки и под кроватью… недопитое. Во-вторых, если такое случится, то всю получку — мне. Что вы смеетесь? Я буду давать, сколько нужно, ну, и на рынок будем вместе ездить. В-третьих…