И он замолчал. Хотел сказать, что рукоприкладства тоже терпеть не будет, но не стал. Может, оба они изменились?
— Ещё, может, что-то? — смешливо предположил Шевелев. Его явно позабавило, как этот вчерашний, по его разумению и памяти, мальчик ставит ему условия.
— Там посмотрим. Может, и ещё что-то появится, — серьезно закончил Саша. — Я по вам скучал. Думал, как вы и где вы.
— Правда?
Он кивнул и едва не задохнулся: так резко и с силой комиссар прижал его к себе.
И они отправились к Саше домой прямо сейчас — по крайней мере, Шевелев собрал в сумку часть вещей, которых и было-то совсем немного. Саша тут же вспомнил, что хотел врача, и остался при прежнем намерении; но раз уж комиссар не согласился на вызов «Скорой», твердо условился дойти с ним хоть до дежурного доктора в поликлинике. Обратный путь весь прошёл в разговорах: Саша взахлеб рассказывал, сколько всего с ним произошло, пока Шевелев выспрашивал с неподдельным интересом, о себе рассказывая мало и обрывочно. С ним и без слов многое было понятно, и Саша из деликатности не лез: думал, что ему могут быть неприятны воспоминания. До его дома комиссар держался молодцом, но подниматься наверх не стал — выдохся, и сердце, и дыхание его подводили, из чего Саша ещё раз убедился в правильности своего намерения и потащил-таки его к врачу — хотя бы ради больничного. Они возвратились назад, по пути купив в аптеке какой-то прописанный доктором порошок, Саша сделал ещё один визит на прежнее место жительства, чтоб притащить оставшуюся часть вещей, а потом настал вечер — их первый за десять с небольшим лет вечер вместе.
— Хорошо у тебя, Саша. Точно ты один живешь?
— Я всё стараюсь поддерживать, как при маме было, — вздохнул Саша. Он потянулся к Шевелеву ещё раз обняться, тот поднялся в ответ. — Вы ещё и не разделись! — обвинительно сдвинул брови он.
— А ты меня раздень.
— Шутки ваши, — проворчал Саша. — Снимайте, снимайте. Вашу спецовку и рубаху выстирать надо.
Остаток вечера провели рядом: Саша сидел подле низкого дивана, пока комиссар приобнимал его за плечи, иногда наклоняясь, чтобы прижаться — то утыкался в макушку, то прижимался к щеке.
— Пожалеешь ты о своем решении.
— Не пожалею. Столько лет один пробыл.
Шевелев кивал. Он ведь понимал, что это значит: что в каком-то смысле тот прежний мальчик Саша так и не смог от него сбежать. То впечатление оказалось ярче любых последующих. Он ждал его и лелеял в памяти, хотя многое в ней оказалось замарано страхом. А теперь страх пропал — осталась одна прежняя запретная притягательность. Ну, сам-то Шевелев точно мог сказать, что ему нравилось. Нравилось прежнее очарование, которое из полудетского превратилось в мужское. И он решительно не понимал, что можно найти такого в нем самом в ответ, кроме, может, прежнего властного обращения, привычки к которому он не растерял. Но он ведь сам не помолодел, и потерял и прежний пост, и работу, и вообще приобрел клеймо на всю жизнь, из-за которого многие от него шарахались, а этот вот — почему-то тянулся. А потому он до сих пор ревновал из-за этого недоверия и твердо намеревался сам ставить условия. Он бы сегодня, наверное, увеличил свои притязания и дальше, но выпитое лекарство оказало действие и он, усталый, уснул.
***
— Снова ты всё разбросал! — Саша не уставал бороться с привычками своего комиссара, и давно бы уже счел их невыносимыми, но прибираться после него, неизменно раскидывавшего везде свои вещи — от одежды до окурков — не было неприятно, и ему пришлось смириться, равно как и с тем, что больше условий в конечном счете ставил Шевелев, а не он сам. У него осталось умение “прогибать” под себя в нужную сторону, действуя где прежним комиссарским тоном, где убеждением. И довольно скоро дал понять, что никакой дружбы и никакого товарищества, о которых мальчик мечтал, не выйдет, и получится всё то же, что и раньше, и одному придется подчинить себя желаниям другого. Скоро склонил он Сашу и к тому, чего тот побаивался и помнил, как вещь болезненную. Сашу немного спасало то, что он работал меньше, и смена Шевелева кончалась позже, так что тот приходил домой, когда он успевал отдохнуть и что-нибудь приготовить; но в целом спасало ненадолго, и никакие отвлекающие занятия не помогали.
— Что это?
— Суп.
Шевелев положил руки на пояс своему мальчику, подойдя сзади. Не прижался, но подошел достаточно близко для того, чтобы у Саши по спине прошла дрожь испуга и предвосхищения. “Сейчас начнется”, — стало понятно ему.
— Бросай его, хлебом поужинаем. Кефира я купил.
Саша с обидой повернулся.
— Дай я закончу хотя бы!
Стоило снять кастрюльку с плиты и попробовать сесть за книгу, как мужчина вновь оказался рядом, и жесты его были вполне собственническими — теперь он провел ладонью по груди, гладя её, поднял за ворот рубахи, что было даже грубо, заставил встать на ноги. Саша подчинился, привставая медленно, неловко, будто бы с неохотой. Внутри что-то сжималось.
Шевелев с удовольствием куснул его за губы, чувствуя их теплую податливость, провел рукой по груди и дальше, до промежности.
— Поверить не могу, что ты все десять лет был один, — прошептал он как бы самому себе, смотря, как мальчик пожимает плечами; он ему верил — судя по робкому ответу, мальчик остался всё тем же и побаивался — и это возбуждало. Шевелев заставил прижаться к себе, с удовольствием вдохнул запах тела, хоть он и стал совсем мужским — но весь облик хранил прежнее, мягкое, удивительно тонкое что-то, что так поразило его в первый раз в тридцать шестом.
— Давай не сегодня, пожалуйста, — только и смог умоляюще прошептать Саша, ощущая, как горячая ладонь проходится по его спине — уже под рубахой и майкой, которые он задрал. — Я так не могу.
Однако он уткнулся Шевелеву в плечо, зажмурившись — а когда открыл, выключатель щелкнул и комиссар погасил свет, оттаскивая его к постели и нетерпеливо раздевая.
Ночь ещё не опустилась на город до конца (время стояло летнее), и в комнате установился сумрак, который не дал бы с улицы разглядеть то, что происходит за окнами, но не мешал рассматривать комиссару желанное тело, любоваться им, чувствуя, как краснеет Саша при каждом откровенном замечании. Но он оставался пока достаточно нежен, накрыл губами его причинное место, порождая быстро угасший протест, и заодно двумя пальцами опробовал вход, который тут же рефлекторно сжался.
— Боишься?
Саша кивнул, утыкаясь в подушку. Сперва он вроде бы и готов был позволить делать с собой что угодно, но едва Шевелев попробовал толкнуться в желанное узкое отверстие по-серьёзному, последовал вскрик, и Саша вырвался.
— Больно, — пожаловался он. Шевелев гладил его по пояснице, уговаривал расслабиться, но Саша успел совершенно отвыкнуть от того, что происходило между ними когда-то, а может, и не умел. Второй раз тоже дался со всхлипыванием, и комиссару стоило труда удержать его. Он, естественно, доставал вазелин, купленный ещё днем и пользовался им, но Саша так болезненно вздрагивал, что пришлось пожалеть его: медленными толчками насадив его на себя ещё пару раз, он тут же дал себе волю расслабиться и кончить. Строго говоря, его возбуждало обладание и то, как Саша остается лежать на месте послушно, пусть и вздрагивая, и за это он был благодарен донельзя, и потом долго его ласкал, накрыв его естество рукой, чтобы и мальчик запомнил что-то приятное о первой близости. Он пообещал, что потом не будет так больно, потом он привыкнет, и Саша кивнул, соглашаясь, но всё ещё нервно вздрагивая.
========== Альтернативный вариант 2 (после главы 6) ==========
Саша лениво зевнул. Комиссар ушёл, что здорово успокоило само по себе — а ещё он понял, что привык к этому месту и уходить бы не стал. Правильно Шевелев говорил ему: должен ещё благодарен быть за укрытие в эти времена. Волновало единственное — как там мама и брат; остальное, если вдуматься, было совершенно всё равно. Он забрался на диван, укутался в одеяло и уснул крепко: сейчас, когда за окном свистел холодный северо-западный ветер, это было особенно приятно. Скучно только было: день кончался быстро, за ним наступала темнота, а свет включать так и запрещалось — он и сидел тихо, как мышка; одно развлечение — прислушиваться к шагам на лестнице за дверью и гадать, что дальше будет. Комиссар, как нарочно, пропадал подолгу. В последние дни, как казалось, ему вовсе дела не было до Саши, и он был в иных заботах, напряженный и злой. Появлялся он ненадолго, редко, и казался ушедшим в себя, Сашу гладил и то рассеянно, хотя прежней нежности не растерял — то есть причина таилась не в том, что он наскучил ему.