— У вас на службе дела плохо идут, да? — переспросил как-то Саша, дивясь собственной дерзости. Он тут же пожалел, что вообще решился открыть рот: Шевелев нагнулся к нему, и почувствовался крепкий запах не вина даже, как обычно, а водки или, может быть, просто спирта.
— Я на своей службе поумнее многих буду, — вальяжно ответил он. — Так что не дождешься.
— Я и не жду… Я не этого жду. Просто думал, может, вы отпустите меня? Очень тут опасно.
— Что, за окном кого-то видел? — неожиданно оживился комиссар. — Следят за квартирой?
— Я даже и не пойму, если следят, — вздохнул Саша.
— Ну отчего, — милостиво ободрил его вдруг комиссар. — Вон смотри, — он кивнул наружу, в окно, в сторону арки, что вела во двор. — Если на той стороне улицы увидишь, как днем там стоит подолгу машина чёрная, значит — следят.
— Не замечал такого. Зато на лестнице вчера кто-то ругался и бегал целый день туда-сюда.
К этому комиссар отнесся презрительно.
— Вот невидаль. Там каждый день ругаются. Дом-то большой, не один ты живешь.
— Я по матери и по брату скучаю. Как там они? — признался наконец Саша.
— Ничего особенного. Живут как жили. Матушка гардеробщицей устроилась в театр, братец третью четверть оканчивает. В авиамодельном кружке, говорят, делает успехи.
— Как здорово! — Саша чуть не захлопал от счастья. — А можно им письмо написать?
— Этого вот не стоит пока. Погоди, не время. И долго ещё будет не время. И сам тайком от меня не вздумай на почту бегать: навредишь им, понял?
Осталось только сокрушенно кивнуть, поддаться на очередное “иди сюда” и забраться на диван, где нельзя было ни лечь, ни сесть, не прижавшись к Шевелеву. Тот гладил его по плечу, спускал постепенно руку ниже, под рубаху, гладил грудь, уделяя время соскам, что Сашу особенно смущало, потом притягивал к себе, заставляя прижаться.
— Хочешь сверху?
Саша смущался. Он в принципе не особенно хотел, неважно, сверху или снизу. Шевелев истолковывал это по-своему.
— Значит, как обычно, — и укладывал его на диван, сам отходил ненадолго на кухню, где в шкафчике хранился вазелин. Просил встать на колени, и поза казалась отвратительной и унижающей, пока он не почувствовал один раз поцелуя, сухого и горячего, над ямочкой на пояснице. Два узких пальца побеждали сопротивление мышц: само ощущение от того, как они гладят область вокруг заднего прохода, была неприятной, но сопровождалась плавными ласками в другом месте, так что неудобство можно было терпеть, пока растягивающее ощущение не перерастало в боль и Саше не начинало казаться, что что-то сейчас порвется. Резкое грубое движение, с каким комиссар насаживал его на себя, временно прекращалось — он давал отдохнуть. Убеждал, что Саша однажды привыкнет, и больно не будет, даже приятно. И сейчас тоже может быть приятно — только не надо противиться и отталкивать его, надо, наоборот, расслабиться и раскрыться. Саша слабо оседал в его руках, давая овладевать собой. Комиссар подавался вперед, низ живота обжигало болью, но при каждом грубом толчке просыпалось нечто, похожее на смутное удовольствие, которое угадывалось пока слишком слабо за резкой болью.
Шевелев видел, как мальчик вскрикивает от боли, нервничает и еле переводит дух, что хоть и казалось трогательным, ничуть не останавливало. Он поглаживал его собственный член, обхватывал сильнее, чувствуя, как тот непроизвольно тоже толкается вперед, трется нежной головкой о его грубую ладонь, тихо улыбался и давал кончить — мышцы в этот момент немного расслаблялись, и он позволял войти в себя до упора. Стройное тонкокостное сложение и нежный, но четкий овал лица, остренькая мордочка с тонкими, но красиво очерченными губами — всё это так разительно отличало его мальчика от остальных, что он стал, наверное, первым, чем Шевелев хотел обладать без остатка и чем не был готов делиться ни с кем. То, что должно быть и оставаться его собственным. Здесь он ни перед чем бы не остановился. Он больно кусал губы мальчика, делая их ещё краснее, вжимал в себя, позволяя себе тоже расслабиться и кончить, и держал так некоторое время — высший миг блаженства, примирявший со всем — и с жестокой действительностью, и с бедностью его остального существования. В эти моменты у комиссара появлялась цель, и видел он её очень хорошо. Уйти ему он никуда не позволит. Оставит при себе навсегда. И мальчик тоже привыкнет, должен привыкнуть. Поддается же он на ласки. И ласки эти дарить становилось вовсе не сложно. Хоть он и не сказал бы, что полюбил его (это чувство вообще казалось комиссару неведомым и слишком высоким), но он вполне его обожал и был готов целовать всего, пусть и сдерживался. И обожал он его целиком, от ямки между ключицами до кончиков пальцев, до той части тела, которой Саша и сам вообще старался не дотрагиваться, а уж когда комиссар, склонясь, накрывал его ртом и целовал, то силился оттолкнуть.
— Не бойся, не укушу, — ухмылялся тот.
— Я не боюсь. Просто… что вы так.
— Нервничаешь?
Саша кивал.
— Тебе девушки нравятся?
Его всегда будет к ним тянуть. “Да, это проблема”, — говорил Шевелев себе.
— Я скоро уже забуду, как они выглядят, эти самые девушки, — ворчал мальчик. — Нет, это другое. Девушку нужно добиваться. Я не о том… Я не понимаю, как так вышло. Вы с ума сошли. Причин ваших чувств точно не понимаю.
— Я тебе неприятен.
— Нет, вы хороший, когда не бьёте. Помню, вы забавное рассказывали про гражданскую войну.
— Мальчишка, — проворчал комиссар, улыбаясь.
“Как, в сущности, мало ему нужно. Как мало от меня самого требуется”.
Саша поерзал и отстранился. Зажался неловко: Шевелев хотел прикрикнуть на него, потом по зажатой позе сообразил, что ему больно, помог подняться и отвел в уборную. Согрел немного воды, чтобы отмыться, и сам же отмыл внутреннюю сторону бедер от сукровицы, прикрикивая и приказывая не трястись.
— Вода щиплется, — Саша поморщился, увидев розоватую от крови воду.
— Терпи. Какой из тебя солдат будет, если родина вдруг призовет?
— Там не так будет.
— Конечно. Там гораздо хуже будет. Там надо будет не в кровати валяться, а по двадцать километров в день шагать и потом окоп копать — неважно, холодно ли, жарко.
— Пусть хуже! Так, как сейчас — просто невыносимо, понимаете?
Шевелев убрал руку с его плеча и посмотрел прохладно, строго, так, что захотелось отодвинуться — кажется, сейчас замахнется и снова ударит. Но не стал.
— Сейчас переждать надо. И это полностью в твоих интересах. Не в моих. Мне, быть может, тебя наоборот выгоднее где-нибудь на улице сцапать и предъявить как свидетеля по следствию твоего профессора — это я могу, не сомневайся.
— Да уж не сомневаюсь, — проворчал Саша.
— И вообще, чего я с тобой вожусь, если ты хорошего отношения не понимаешь? — добавил он. Фраза казалась издевательской, но тон у него стал металлическим — видно было, что комиссар разозлился до предела. — Иди, прошу тебя. Отправляйся на все четыре стороны, — и он простер руку к двери.
Такого его настроя Саша совсем не любил; хуже того, он понимал, что косвенно виноват в нем, и тут же попытался сгладить острый угол, одновременно и укоряя себя за то, что поддался. Он повертел головой, умоляюще прошептал: “Нет, я же не к тому говорил, я вам благодарен”, — но напряжение никуда не исчезло, неприятное, пугающее, требующее разрядки.