Тут он все-таки уснул в третий раз — совсем ненадолго, однако, когда открыл глаза, зимняя ночь подошла к концу и забрезжили первые бледные еще лучи солнца наверху, над аркой. Короткий сон придал, как ни странно, сил, не физических, но моральных, и уверенности. Да, да, точно, комиссар хотел его испытать, узнать, не подвержен ли он еще и этому пороку? Хочет понять, как легко Саша поддастся и согласится, а значит, его долг — стоять до последнего; да и выбора нет. И как иначе? В любом случае, как отвратительно… “Нет, если он только изображал тот поцелуй как полный страсти, то как же… Впрочем, я ведь выпил — чего не покажется в такой момент”, — думал он, но определенности в мыслях так и не появлялось.
Днем снова хлопнула входная дверь и послышались шаги. “Ушел сюда с обеда, чтобы меня проведать”, — решил Саша. Точно, так и было. Комиссар застал его всё так же понуро сидящим у стены. Лицо его было непроницаемо: может, он и улыбнулся слабо при виде своей добычи, но улыбка нивелировалась привычной бесстрастностью.
— Пришли меня испытать? — Саша взглянул снизу вверх, выпрямив спину, насколько возможно.
Шевелев махнул рукой.
— И без тебя дел хватает. Нет, думаю, как там мальчик? Сидит голодный? А может, ему дурно стало после вчерашнего выпитого?
— Сколько там и было, — мрачно заметил Саша в ответ на его подколку. — Три рюмки.
Комиссар довольно засмеялся.
— Может, еще налить?
— Нет уж!
— Ладно, вечером выпьем. Я тебе все-таки вправду принес поесть, — последние слова потонули за скрипом старого шкафа, в ящике которого он рылся, отыскивая вилку или ложку; потом нашел, подал Саше и впрямь принесенную с собой флягу с обычным чаем и пару кусков хлеба. Подал кастрюльку с картошкой и кусочками мяса, дождался, пока он не съест предложенное. Выкурил сигарету, бросил окурок в окно, обернулся:
— Доел? Пить хочешь? В сортир сводить?
— Д-да. Я бы и умылся, — кивнул Саша. “Что я перед ним пресмыкаюсь”, — одернул он себя.
— И хорошо. Только не дури. Вечером я буду поздно, — предупредил комиссар таким будничным тоном, точно Саша был его домочадцем.
“Вечером? Значит, снова это все начнется?” — возмутилось что-то у Саши внутри.
— Вы разве здесь живете? — только и смог выговорить он отчаявшимся тоном.
— Естественно, нет, — заметил Шевелев в ответ, как бы подразумевая: “За тобой, дураком, приходится следить”.
Впрочем, ему, судя по общей его торопливой нервозности, долго беседовать было некогда, и он снова защелкнул наручники и захлопнул дверь, а потом исчез, оставив Сашу до вечера размышлять. Многое можно было успеть передумать: комиссар, после размышлений, казался то безумцем, который невесть зачем удерживает его тут (может, он давно сошел с ума?), то, наоборот, изощренным интриганом, который наверняка успел повесить всю вину на него, и теперь допрашивает остальных, говоря, что он, Саша, давно всех продал. Или, может, только пугает, а на самом деле все идет своим чередом, а он сидит здесь исключительно по своей вине? Зато он твердо решил, в случае чего, не соглашаться ни на какие уговоры — да и какая у него теперь уверенность в том, что с матерью и братом все в порядке? Раньше он хоть видел их…
Конечно, при ночном появлении комиссара все эти надежды пошли прахом. Шевелев вернулся поздно, и впрямь сильно утомившийся, как показалось Саше. Сбросил плащ в прихожей, устало опустился в низкое кресло, плеснул себе в рюмку водки, залпом проглотив, выдохнул и посидел так какое-то время, на пленника не обращая внимания. Потом лениво полуобернулся.
— Думаешь, я тебя зря здесь держу? Хочешь знать, так остальные твои товарищи по этим вашим литературным вечерам давно сидят… А тебя мне жаль стало: думаю, парень-то какой хороший, зачем ему это пятно на всю жизнь?
Саша скептически хмыкнул, давая понять, что не верит ничуть в мнимую доброту.
— Чего хмыкаешь? — комиссар тоже фыркнул.
— Так отпустили бы… Раз не хотите пятно оставить.
— Ты дурак, что ли? — тоскливо спросил комиссар. — Тебя, думаешь, не ищут, чтоб за компанию посадить?
— Так вы меня, получается, незаконно укрываете? И не боитесь?
— Чего? — спросил Шевелев таким серым бесцветным тоном, что становилось ясно — бояться ему уже очень давно нечего и некого.
— Ну… Что я сбегу, шум подниму.
— Куда сбежишь? Дурак, честное слово. Одна радость, что красивый, — и он, сгребая Сашу за волосы на затылке, подтянул к себе и неожиданно горячо наградил новым поцелуем — снова совершенно невозможным, не укладывающимся в голове, странным.
Когда он прервался и приотпустил его, пока Саша брезгливо обтирал рот, Шевелев проронил неслышно, как бы про себя:
— Потому что все это кончится, очень скоро кончится. Год, два… нет — гораздо меньше. Я это знаю.
Тон голоса у него при этом был какой-то совершенно поплывший, Саша даже подумал было, что комиссар крепко пьян, да и расслабленные движения наводили на эти мысли.
— О чем вы? — решил уточнить он. — И зачем вы это… Такое делаете?
Комиссар не ответил на первую часть вопроса, но насчет второй уточнил:
— Ты же мне отплатишь добром… за добро? — сказал он, погладив его по плечу, как сына, если бы Саша уже не знал, что за этими касаниями кроется.
— Да откуда мне знать, что вы не лжёте? — выкрикнул Саша свой безупречный, как ему казалось, аргумент.
— Ну, откуда… Хочешь, братца младшего к тебе приведу? Посмотрит, как ты мне за спасение платишь, — и комиссар, встав, неожиданно жестко поднял его к себе — снова за волосы на затылке — заставляя стоять перед собой на коленях.
— Он же пионер, как можно…
— А-а, боишься, что тайну не сохранит? Тоже верно. Но ты, честно, зря споришь. Я ведь могу сделать гораздо хуже. Думаешь, я — твой кошмар? А если я исчезну? Вышвырну за порог?
Саша промолчал, пожимая плечами, как бы говоря: “И пожалуйста”.
— До дома дойти не успеешь. А если успеешь, то, верней всего, твоя же мать или управдом, если раньше узнает, — побегут сюда. Они же знают прекрасно, что всю вашу банду ищут.
— У нас не банда!
Комиссар отмахнулся.
— Попадешь под следствие; ну, сперва —допрос, потом определят тебя в камеру. С уголовниками не любишь общаться? А придется. Бывают, конечно, и среди них выдающиеся личности.
— Пугаете.
— Нет, рассказываю. Не перебивай. В школе твоей запросят личное дело: директор начнет юлить, скажет, что и сами давно хотели тебя уволить — ну и, даже если отпустят, назад не возьмет на работу. И никуда не возьмут. Ну, может, если не здесь, в какую-нибудь промысловую артель… За всех не скажу, конечно. Да тебя и не отпустят. Будут водить на допросы — долго, не меньше полугода. Ты и сам не будешь знать, что хуже: когда тебя пахан (старший, то есть) в камере строит или когда товарищ следователь наводит плавно на ту мысль, что пора бы уже признаться в связях с зарубежной реакцией и в желании стать пособником в контрреволюционных делах.
— А вы мне, значит, помогаете переждать?
Комиссар кивнул со снисходительной улыбкой.
— Отпустите, пожалуйста.
— Куда? — тоскливо вопросил комиссар, только расписавший, что тому после побега будет, пока не понял, что Саша просит совсем другого.
— Нет, я про наручники.
— А. Иди сюда. Замерз на полу сидеть?
И Саша, с трудом распрямившись, встал, чтобы тут же упасть на стул. Запястья ломило. Комиссар растирал их ему, а потом и вовсе сгреб в объятия, усаживая на колени. Саша оттолкнул его.