— В столовую. Потом в хлебный зашел по пути.
Саша подумал было, что комиссар снова дразнится, но за его спиной на ручке двери и впрямь болтался холщовый мешок.
— Так что поднимайся и прекращай ныть.
Последнее прозвучало почти ободряюще, не считая того, что железная длань комиссара вновь лежала на его загривке. Он освободил его от наручников — но только затем, чтобы проводить к умывальнику. В уборной, правда, отпустил, дал даже умыться, сам вышел. И Саша стоял там долго, размышляя. Положим, можно было, вооружившись хоть стоявшим в углу бруском, попытаться вырваться, но к чему это приведет? Это будет считаться нападением на сотрудника госбезопасности, то есть, преступлением серьезным, а так…. Он все же очень еще надеялся, что все обойдется. Постоял немного, собираясь с духом. Вода принесла с собой если не ясность мысли, то хотя бы сдержанность, отрезвила его, успокоив желание действовать. Умывшись и оправившись, Саша вышел. Первым делом он снова столкнулся в комиссаром взглядом — тот сидел напротив, успев скинуть плащ и даже китель; наган, судя по всему, оставался при нём.
— Иди сюда, — снова совершенно буднично позвал он. — Есть будешь?
Саша молчал, сглатывая.
— Могу и налить.
— Я с вами пить больше не буду, я же сказал.
— Смотри-ка! Это почему? — снова деланно удивился комиссар.
— Позволяете себе… лишнего.
— Да я себе лишнего и без вина могу позволить, — неожиданно быстро прошептал он, поднимаясь, и снова вдруг заломил Саше руку за спину.
Саша затрепыхался, потом замер, боясь, что сейчас он его приложит виском о стену или о стол, но комиссар лишь отбросил его подальше от себя так, что Саша и впрямь ударился о шкаф у стены плечом и осел на пол. Сердце сильно и быстро застучало, но нашедшее на него непонятное оцепенение сковывало движения, мешая броситься на Шевелева в ответ. А тот и не смотрел на него. Прошел к тому же шкафу, достав бутылку водки, плеснул в рюмку. Склонился, снова негромко прошептал даже с каким-то, как показалось, затаенным сочувствием:
— Выпил бы, легче будет.
— П-перед чем легче?
Все-таки он опрокинул в себя махом рюмку под одобрительный возглас комиссара:
— Молодец! Ещё?
Глотнул и еще, и пожалел: кровь застучала в висках бешено, сильней прежнего, а удержаться на ногах стало совсем тяжко. Комиссар снова сел, жестом подозвал к себе, оглядел, склонив голову набок, своим долгим взглядом — пока сохранявшим прежнюю мертвость, но освещенным постепенно загорающимся жадным огоньком.
— Ты же умный мальчик, сам все понял, — увещевающим тоном произнес он.
И усадил его к себе на колени — теперь ему для того не требовалось пересиливать своего мальчика. Тот сам почти что упал на него, и Шевелев положил его руку себе на плечо, заставляя приобнять.
“Так близко я к нему, кажется, еще не был”, — подумал Саша, забывая о том, что случилось всего сутки назад, и что память милосердно стерла из его головы. Он чувствовал, как комиссар обнимает его за пояс, поглаживая, и смотрит, не отрываясь, ему в лицо. “Как я покраснел, наверное”, — подумал, смущаясь и чувствуя главное, что вот оно, началось — то, чего он боялся. Первые секунды, все еще замирая, чувствовал он ладонь на своей талии, убеждая себя в том, что ничего страшного еще не происходит, потом, твердо держа в памяти нежелание поддаваться, оттолкнул Шевелева от себя — в этот раз совсем напрасно, поскольку тот еще больнее вывернул ему и без того ноющее запястье; Шевелев, удерживая его, вмиг заставил согнуться пополам от удара коленом под дых и отбросил на потертый диван, не проронив ни слова, даже своего обычного “Напрасно”. Сашу трясло. Некоторое время он кашлял и бессмысленно глотал воздух, сжимаясь и обхватив себя руками, чтобы утихомирить боль, после чего вдруг понял, что комиссар не исчез, больше того, он тут, за спиной, гладит его по плечу. И снова жест его казался почти добрым, успокаивающим, будто бы говорящим: “Ну вот. Зачем ты все испортил?” — а взглянуть в лицо комиссару Саша теперь боялся, сохраняя детскую надежду на то, что если отводить взгляд, зло его не коснется. И Шевелев, словно чувствуя это, мягко, как капризного ребенка, успокаивал его. Усадил рядом с собой, потрепал по плечу, пригладил растрепавшуюся челку, упавшую на лоб.
— Он меня придушить хочет, а я его спасаю, — комиссар посмеялся, но не над ним, а над самим собой.
— Я вам благодарен, — возразил Саша, мигом пожалев, что попался на уловку.
“Сейчас скажет: “Покажи, как ты благодарен”, — но нет. Слов не последовало. Комиссар привлек его к себе, снова усаживая на колени, погладил по груди, уже совершенно бесстыдно задрал сорочку и погладил ладонью под поясом штанов — всё это, по-прежнему неотрывно глядя.
И до Саши постепенно доходило осознание того, что тот наслаждается его страхом, запуганностью, бессилием. Возможность сопротивляться у него оставалась — безусловно, оставалась! А ещё он прекрасно понимал, как его разозлит. Возможно, настолько, что тот, отчаявшись получить свое, попросту придушит, чтобы надругаться над бесчувственным телом, или снова приложит головой посильнее, чтоб лишить сознания, и все эти перспективы наполняли Сашу безотчетным ужасом и стыдом — такими сильными, что даже теперешняя ласка не казалась на их фоне такой уж мерзкой. Хотя она продолжалась, заходя все дальше: сорочку и майку комиссар нетерпеливо с него стащил, а теперь возился с пряжкой ремня, расстегивая и приспуская брюки, и сперва мягко погладил, а потом обхватил покрепче его причинное место. Глаза его затуманились страстью: Саша подумал, что впервые видит Шевелева захваченным настоящим чувством, но эта мысль проскользнула по краю, и страх ничуть не отступил. Он был смешан с запретностью и, вместе с тем, известным интересом, какой вызывает плотская любовь — таких встреч со страстью в Сашиной жизни до сих пор не было. Пусть она и происходила совершенно против его воли.
Сам Шевелев оставался почти одет, разве что кобуру с бедер отцепил, отбросив подальше. Ответных ласк к себе он не требовал — сейчас Саша был ему за это благодарен. Само собой, он не лежал под ним неподвижно, как кролик перед удавом, а все еще отпихивал его, извивался, не давая себя гладить в совсем уж неприличных местах, но сопротивление это для комиссара было почти игрушечным, оно было правилом игры и ничуть не мешало: ему нравилось заламывать мальчику руки, снова пугать его очередным жадным поцелуем в губы, кусать их, кусать его светлую кожу, синевшие вены на шее, прикусывать соски, которые отзывались на ласку гораздо быстрее; вообще, тело его вело себя куда умнее, чем сам глупый мальчишка. Он мог бы ему показать и еще более откровенные ласки, но для того и этих было чересчур, а слишком сильно пугать его комиссар не хотел — ему нравилось видеть ответное возбуждение, прорывающееся сквозь страх, пусть и вполне объяснимое физически. Поэтому он продолжил поглаживать его член сквозь тонкую ткань трусов, пока Саша пытался вывернуться. Он легко удерживал его за плечи, коленом раздвигая бедра, а когда мальчик, извернувшись-таки, лег ничком, то негромко рассмеялся.
— Думаешь, спрятался?
Саша ощутил, как тот укусил его снова — теперь не в шею, скорее, над плечом. Этим жестом он надеялся отгородиться от него, сказать, что на сегодня достаточно, что он и так позволил слишком многое, и эти прикосновения ему еще надо пережить. Шевелев отошёл куда-то, похоже, на кухню — может быть, выпить воды, что Сашу немного успокоило. До сих пор ему верилось, что комиссар ограничится своими ласками: разве он не хотел просто вдоволь на него налюбоваться? Шевелев бы посмеялся, услышь он эти мысли. Вернувшись, он рывком стянул с него исподнее; Саша ощутил, как он гладит его по бедрам, как уговаривает открыться, но едва попытался свести ноги вместе, как почувствовал обжигающий до боли шлепок. Шевелев удерживал его по-прежнему, а теперь еще и лег на него, вжавшись и упираясь ему между ягодиц своим членом. Сашиных “Не надо” он точно не слышал, хотя и не сомневался, что под конец мальчик со всхлипываний сорвется в откровенные рыдания. Надо признать, комиссар оттягивал этот момент и действительно давал себе насладиться юным телом сполна, хотя немного жалел, что не может взглянуть мальчику в лицо, которое тот прятал: ему нравилось провоцировать, намеренно задевая самые чувствительные места. К тому же сейчас мальчик так сильно вжался в подушки, что нельзя было даже провести ладонью у него в паху, чтобы понять, чувствует ли он ответное возбуждение. Так или иначе, ему мало казалось просто овладеть им, и Шевелев — редкость для него — впервые хотел приласкать в ответ.