Remember dochia!
No drags.
No niggas
No moldavans
Your papka
Девушка улыбается, и, покачав головой, поднимает руку.
Автобус отъезжает, и мы видим, что дорога снова пустеет.
Ретроспектива
Больница Нью-Йорка. Мужчина – отец Натальи, – лежит с закрытыми глазами. Потом – очертания всего, что происходит в палате, – становятся смазанными. Мы как будто видим все глазами отца Натальи, которые полуприкрыты. Какие-то фигуры двигаются, какое-то черное пятно двигается навстречу белому, какое-то ерзание. Глухие голоса, женский и мужской. Говорят на английском, поэтому идут титры:
Женский: О, милый, не так быстро, он же здесь.
Мужской: Лапа…
Женский: Мне так нравится, когда ты называешь меня «лапа».
Мужской: Я прочитал это слово в книжке нашего выдающегося писателя Мейлера.
Женский: Он так называл свою «лапу»?
Мужской: Ну, правильнее «своего», так обращался к своему любовнику один гей-американец. Но это неважно, главное-то чувства. Как писал великий Вудхауз…
Женский: Вау, мне так нравятся интеллектуально развитые мужчины…
Мужской: Меня заводит, когда ты говоришь «вау», моя белая цыпа.
Женский (требовательно) : Лапа, ниггер, лапа.
Мужской (томно) : О-о-о-о….
Женский голос явно принадлежит матери Натальи. Женщина определенно почувствовала себя одинокой и решила наладить личную жизнь. Картинка то становится почти ясной, то снова плывет: понятно, что отец Натальи пытается открыть глаза пошире.
М:… не проснется, я ему лошадиную дозу вколол.
Ж: а он…?
М: ну, в принципе, может и слышать.
Ж: хи-хи.
М: Белая сучка.
Возня, шорохи, ритмичные шлепки. Отец Натальи мычит. Шлепки становятся все чаще, мужчина и женщина начинают пыхтеть, пыхтят все громче. Отец Натальи хрипит и мычит, пытается разлепить глаза. Любовники пыхтят все громче. Потом вдруг молчание.
– Арановски? – спрашивает резкий мужской голос.
– Черт, что это с говнюком? – говорит другой.
– Кажется, бутонифонал, – говорит Первый Голос.
– Вот дерьмо, – говорит Второй.
– Не ругайся, – говорит Первый.
– Слушай, не учи меня, – говорит Второй.
– Нас, евреев, все учат, – говорит Второй.
– ООН, Евсросоюз, ПАСЕ, Совбез, – говорит он.
– Заткнись, – говорит Первый.
– Папа Римский, общественное мнение, Саркози, блядь, – говорит Второй.
– Еще и ты, засранец, будешь меня учить, – говорит Второй.
– Да забейся ты! – говорит Первый.
– Дай ему что-то, чтобы он очухался, – говорит Первый.
– Сейчас, – говорит Второй.
Пара шлепков – это легкие пощечины. Над камерой склоняется мутное пятно – лицо, – и постепенно картинка проясняется. Общий план: в палате лежат чернокожий доктор и мать Натальи, оба на полу, без нижней части одежды, и с покрасневшими раздутыми лицами. В шею каждого врезался черный шнурок. У кровати отца Натальи мужчина, очень похожий на агента Матрицы из одноименного фильма: безобидный дебил с претензией на угрозу. Он даже одет в костюм как у агента Смита. Второй мужчина выглядит добродушно, этакий Энтони Хопкинс на пенсии. Понятно, что он намного опаснее своего якобы крутого напарника. Отец Натальи ошарашен, потому что не видит жены и ее чернокожего любовника, те ведь на полу. Куда все подевались, где те, кто здесь только что трахался, что за галюны – все написано на его лице, потому что он, говоря прямо и цитируя кумира советских интеллигентов Булгакова, далеко не бином Ньютона.
– Очухался, – довольно говорит Первый (Хопкинс).
– Арановски, мы по твою душу, – говорит он.
– Думал спрятаться, гамадрил?! – рычит Второй (Матрица), и замахивается.
– Да перестань, – говорит Первый.
– Мля, педераст! – рычит Второй и снова замахивается.
Папаша Натальи лишь испуганно жмурится.
– Натан, ты мешаешь мне представиться, – говорит Первый.
Встает со стула, обходит тела задушенных и присаживается на краешек постели больного.
– Арановски, мы по поводу сокровищ, – говорит он.
– Каких сокро… – пищит отец Натальи.
Как и все крутые на руку бизнесмены эпохи борьбы с ОБХСС, он оказывается жалким трусом, неспособным постоять за себя, с него слетает весь налет грубости, резкости. Он становится похож на беременную женщину, которая знает, что беременна и поэтому несет себя плавно.
– Чё ты придуриваешься? – рычит Второй.
Размахивается и изо всех сил втыкает шприц, которым делал укол, прямо в ляжку отцу Натальи. Тот визжит, но ему быстро затыкают рот.