— Я освобождаю тебя, сеньор Рено.
Он говорил на своем языке, но Рено научился понимать его с тех пор, как мавры захватили его в плен.
— Не благодари меня. Я даю тебе свободу, потому что мне надоело смотреть на тебя, старый разбойник.
С места поднялся один из эмиров, в гневе желая отчитать своего султана:
— Великий султан, ты возвращаешь этого человека, худшего из наших врагов, маленькому прокаженному?
— С легким сердцем!
— Народ уже недоволен тобой; он сомневается в твоей звезде, он считает, что ты давно мог бы захватить Иерусалим, но упорно не делаешь этого. Разумеется, люди не правы, и все мы согласны с твоими доводами. Однако когда и куда бы мы ни направились, повсюду нас встречает этот проклятый прокаженный со своей волчьей стаей! И вот ты сам прибавляешь к ней самого жадного и свирепого волка?
— Уважай прокаженного, это моя воля. Если бы он был здоров и не носил бы креста, я взял бы его себе в сыновья.
— Разве ты не знаешь, что мы вновь отступим, если демоны и колдуны вдохнут в него здоровье?
— Во имя Аллаха, будь терпелив и проницателен. Муки прокаженного скоро прекратятся. Тогда королевство канет в пучину беспорядка, и мы сотрем его с лица земли. Так назначено судьбой.
— Государь, эта грязная собака слышит нас!
— Какая разница! Ведь говорится всего лишь об Иерусалимском королевстве! Ты считаешь, что мне дорога эта легкая добыча? Тебе, кто подозревает меня в маловерии, я поведаю свои намерения. Когда последний христианин с Запада будет обращен в рабство, я, Саладин, пересеку море; я пойду на Запад и понесу туда огонь и смерть. Я отвоюю Испанию. Я продвинусь во Французское королевство, о котором говорят, что тень его деревьев сладостна, а земли плодородны, как нигде. Я верну Пророку не только это скромное владение, Иерусалим, я положу к его ногам весь мир… Поверь мне, совершенно не важно, что прокаженный отчаянно сопротивляется мне, что проживет он еще год или несколько лет, и что вот этот вернется к нему, чтобы поддержать или ускорить его падение! Ничто не остановит натиск Саладина, кроме всемогущего Аллаха!
Рено радовался, что понимает мавританское наречие. Он извлечет большую выгоду из того, что услышал, — так он размышлял про себя. Ярость переполняла его, заставляла сверкать глаза и раздувала ноздри. Саладин же, поглядывая на него искоса и усмехаясь в бороду, разочаровывал своего эмира в его лучших чувствах.
24
ПАТРИАРХЕССА
Действительно, временами проказа заметно ухудшала характер Бодуэна, меняла его природу и в своем наступлении подбиралась порой даже к его воле, бывшей до сих пор твердой и непреклонной. Этими приступами, случающимися все чаще и чаще, не могло не воспользоваться его окружение, в особенности же — ненасытная, способная только ко злу королева, собравшая вокруг себя самых бездарных, самых пустых людишек из всех подданных своего королевства. То, что случилось в этот год, пагубно сказалось на всех нас, ибо болезнь вновь полностью овладела телом короля, погрузила его разум в потемки, прибавила к мучениям плоти еще и навязчивые страхи, частью вымышленные, частью — вполне оправданные. Самой страшной, самой неотступной идеей фикс, преследовавшей его, был страх лишиться короны и власти. Стремление царствовать в полной мере, обостренное присутствием Жанны, существенно поддерживало его среди мрака и ужаса, поглотивших все его существо… О, сколько дней и ночей это длилось! Подобно пловцу, тонущему в открытом море, оглушенному и ослепленному волной, сражаясь за жизнь, он собирал остаток сил, чтобы уцепиться за какой-нибудь обломок. Руками, терявшими один за другим пальцы, он обнимал Жанну! Ураган страсти и нежности уносил их обоих. Болезнь безжалостно терзала короля, однако он все еще жил. Это благодаря чуду любви. Эта любовь не походила ни на какую другую, и причиной тому был сам Бодуэн, желавший этого. Он слишком любил Жанну, и потому вполне трезво думал о том, какое, в сущности, отвращение должны были бы внушать ей их объятия, близость его тела, изрытого язвами и гнойными ранами! Обрекая ее на томительное вожделение, он без всякого расчета вернее обольстить ее, все сильнее разжигал в ней пламя страсти, бывшее единственной его отрадой. Как ни странно, но он обладал ею даже полнее, чем если бы Жанна принадлежала ему телом. Они были столь крепко связаны духовными узами, так тесно соприкасались всеми своими мыслями и чувствами, что в конце концов и она согласилась с его настойчивым отпором всем ее нежным домогательствам. Она стала даже радоваться тому, что их нежность, сдерживаемая барьером его болезни, не переходила в другое чувство, потому что видела, как необходима ему эта нежность. Иногда она с трудом, но подавляла в себе желание целовать это искаженное лицо, знала, что королевское и мужское благородство, присущее ему в равной степени, заставило бы его решительно и мягко отстранить ее. И, чтобы избавить его от этого мучительного жеста, она лишала себя своего единственного удовольствия: прикосновения к коже прокаженного.