Когда черно-белый флажок Храма взмыл над башней Молеона, я снова отправился на юг и один погрузился на корабль. Мне нужно было действовать, чтобы печаль и меланхолия не захлестнули бы меня. Я еще не достиг возраста воспоминаний. В качестве оруженосца Храма я провел в Святой Земле еще десять лет. На моих глазах Иерусалим уже почти был освобожден. Из авангарда нашего войска, куда я был поставлен, можно было даже различить Авессаломову могилу, кипарисы, у подножия которых покоилась Жанна в ожидании Воскресения. Но все было напрасно, и Иерусалим остался в руках неверных. И тогда израненный, постаревший, неспособный к несению службы из-за перелома бедра, будучи на попечении у Тирских тамплиеров, я был освобожден вчистую, с возможностью выбрать для себя обитель на Западе и обучать там новых рыцарей и оруженосцев. Я же знал лишь одну обитель: вот эту самую, вашу, милые мои братья. Случай повелел, чтобы в ту ночь, когда я постучался в вашу дверь, снова шел снег. Вокруг Молеонского леса все было бело и мертво…
После того, как Гио доходил до своего возвращения в обитель и приема, что ему оказали, всегда воцарялось молчание. Слушателям было необходимо какое-то время, чтобы стряхнуть с себя мечты и образы и перейти снова к действительности. Тогда обязательно находился кто-нибудь, кто спрашивал:
— Милый брат Гио, ты не сказал нам, что прокаженный король подчеркнул своей рукой в Часослове, который ты передал Жанне и закопал с нею под кипарисами?
— Он подчеркнул: «Non nobris, Domine, non nobris, sed tuo Nomini da Gloriam!» — «Не нам, не нам, но Имени Твоему».
— Но это же девиз Ордена!
— Ибо он мечтал о Храме и восхищался нами в сердце своем. Не некоторыми, может быть, предводителями вроде Торрожа или Ридфора, упоенными своим мнимым величием, но простыми рыцарями, избавившимися от обузы собственности, отрекшимися от личности, от родства, включая матерей и сестер, дабы быть слугами единого Господа. Говорю вас, он мечтал о нашей клятве никогда не сдаваться, никогда не мстить, идти на бой одному против троих, идти за нашим знаменем хоть через палящий огонь! Он мечтал об этом всей своей несгибаемой душой и страдающим телом, и лучше, чем кому-либо другому, мне известно, что он хотел умереть под белым плащом. Он был нашим королем — королем тамплиеров, он был достоин быть им, не желая иной славы, кроме славы Господа…
— Да, — повторял Гио уже умиротворенным голосом, — я видел и пережил все это. Но я вовсе не несчастен… У меня есть этот огонь, чтобы погреть у него мои старые кости, эти белые стены, на которых всплывают, словно в снах, дорогие мне лица, этот лес, в котором я гуляю и любуюсь его живностью, наконец, у меня есть участие ваших дружеских глаз. Вниманием я не обойден, радостями исполнен. Иногда утреннее небо окрашивается в цвета львиной шкуры, и солнце кровавит его бок; не важно, о чем я тогда думаю: это похоже на то, как ноют старые раны, когда дело идет к дождю. Благодаря вам все хорошо у старого Гио. Думая о Жанне и о ее прокаженном короле, он лишь молит Господа, позволившего себя истязать, увенчать терниями и пригвоздить ко кресту, о том, чтобы если они и согрешили, их общая проказа очистила бы их от греха. И о том, чтобы вместе вкушали бы они дни своего бессмертия… А я же хочу быть снова с ними. И ничего более. Аминь!
Голос Гио умолк. Братья покинули зал, поблагодарив рассказчика и простившись с ним. Он ушел последним, не торопясь отходить ко сну. И теперь было слышно лишь шипенье горячей древесины, изборожденной жучком под корой. А снаружи, вокруг погрузившейся в сон обители, вставал лес, огромный, дремучий и темный, как в первый день творенья, со всеми своими опушками, дикими зверями и ночными птицами. Над кронами деревьев плыла луна, уносимая мощным потоком мироздания.