Но однажды вечером, когда они беседовали со столь невинными помыслами, что даже не закрывали дверей и оставляли полог открытым, появилась королева Агнесса. Они услышали позвякивание ее украшений, пошаркивание туфель из золоченой кожи. Она прикоснулась своей дряблой накрашенной щекой к головной повязке сына, однако не поцеловала его, а наоборот, отступила и лишь затем села в кресло. Она поднесла свои толстые пальцы в тяжелых перстнях к своему ожерелью, столь же массивному, грубому и причудливому, как и она сама, и перевела дыхание. Полуприкрытые подведенными синим цветом и блестящими от мазей веками глаза ее жестко буравили Жанну.
— Сын мой, государь, я поспешила сюда, чтобы… Вы видите, как я взволнована, потому что я только что узнала…
Бодуэн потемнел лицом. Жесткая ироничная складка скривила его губы. Взгляд, пробивавшийся из-под его полуопущенных век, стал чем-то напоминать кошачий.
— Может быть, — решилась королева, — лучше было бы отослать на время это прелестное дитя?
— Нет, не лучше, — повысил он голос в ответ. — Жанна не служанка.
— Я знаю это, сын мой. Равно как и то, насколько приятно вам ее общество… вы даже забыли о своих близких, которые между тем так любят вас.
— Между чем?
— Ради Бога, оставьте этот тон! С вами говорит ваша мать.
— Я слушаю вас!
— Я просто хотела бы предложить, чтобы Жанна не слышала того, что я пришла сказать, поскольку это тягостно…
Все было фальшью в этой боровшейся со своими годами матроне: тонкий голос и усмешки, жеманство и противоречащий им пронзительный взгляд.
— Так в чем же дело?
— Мой дорогой сын, соберите ваше мужество; оно вам понадобится, и я предупреждаю вас об этом. Мое материнское сердце разрывается от того, что я должна сказать, и сжимается, чувствуя вашу чрезвычайную тревогу.
Она наслаждалась тем ужасом, который посеяла в душе Бодуэна. Теперь он уже и сам бы желал, чтобы Жанна оказалась далеко от этого зала и не слышала того, о чем пришла сообщить королева. Он собрался отослать ее, но было уже поздно. Его мать, великолепно читавшая все, что происходило в его душе, опередила его:
— Мой государь, врачи высказались безапелляционно. Двое из ваших слуг-мавров оказались заражены. У них появились пятна, которые не оставляют никаких сомнений, никаких надежд. Это те, которые занимались вашим…
— Я прошу вас, уйдите отсюда!
— Смотрите, вы рискуете заразиться, — прибавила она, обращаясь к Жанне. — Счастье, что это были всего лишь мавританские рабы.
— Уйдите отсюда, мадам, иначе я прикажу прогнать вас!
Это был уже скорее лай взбешенной собаки, нежели человеческий крик. От него Жанна содрогнулась с головы до ног.
— Перестаньте вмешиваться в мои дела и пристрастия!
Однако это не подействовало на жуткую женщину; ее не мог смутить даже такой натиск.
— Кому же еще заниматься ими, как не вашей матери? — спросила она слащавым голосом.
— Мать, которая находится в союзе с моими врагами, с тем, кто якобы для моей выгоды убил Милона де Пленси, друга моего отца и моего сенешаля, в ту пору, когда я был еще ребенком! Вы оказались среди тех, кто удалил Раймона Триполитанского; он был единственным, кто мог помочь мне своими советами и своим опытом, а вам помешал бы приносить вред! Но свергнуть меня значило бы нанести ущерб и городу, и Иерусалимскому королевству!
Между тем не проходит и дня без того, чтобы вы не сделали чего-либо против меня, вопреки вашим же собственным интересам, держащимся единственно моею властью. Ваша злоба сравнима только с вашей же глупостью!
— Бодуэн!
— Уходите, мадам. Один ваш вид оскорбляет меня. Ваше лицемерие недостойно той, кем вы себя мните: жены и матери королей. Вы попросили у меня удалить демуазель де Молеон нарочно, для того, чтобы я удержал ее.
— На что вы намекаете?
— Вы хотели, чтобы она слышала то, что вы скажете, и в ужасе отшатнулась бы от меня, узнав из ваших уст правду о моем несчастье! Чтобы она устрашилась заразы и покинула бы меня навсегда! Ложью, убийством или ядом вы неизменно удаляете от меня всех, кто ко мне привязан и готов прийти на помощь. Это чудовищно, и вы не заслуживаете доброго имени матери…