Недели через две, поняв, что я прижился, дядя Серж специально для меня поставил между эстрадой и постоянным местом двух милиционеров в штатском маленький столик, на котором красовалась карточка с единственным, каллиграфическим почерком выведенным на ней словом — «Жанно».
Вот на этот самый столик официант и поставил смутившую меня бутылку «Твиши», сказав: «Презент от слушателей». «От кого?» — наивно поинтересовался я. «Просили передать, что от всех Маргарит города».
«Вот те на! — думал я, не решаясь прикоснуться к бутылке. — Дамы присылают вино, а я что должен делать в такой ситуации? Послать бы цветы — да где их взять?»
Наконец, решившись, занял свое место на эстраде и, найдя взглядом первую свою слушательницу, объявил:
— Песня для Маргарит, которые сегодня с нами.
И спел написанную накануне:
Она слушала удивленно и грустно, опершись подбородком на ладонь и отстранившись от подруги, прикуривавшей одну сигарету от другой.
Вместе с последним аккордом я улыбнулся ей, и так получилось, что эта улыбка заполнила собою всю паузу — от умирающего звука до рождающихся аплодисментов.
— Ты улыбался мне? — спросила она потом, на улице.
— Тебе. И себе тоже, ведь я тебя немного придумал.
— Вот как?! И что же ты придумал?
— Что ты мне, кажется, нравишься.
— Жаль.
— Почему?
— Потому, что придумал. А ты мне без придумывания нравишься. Особенно, когда поешь — тогда в тебе какая-то другая жизнь, интересно смотреть и додумывать.
Подмывало спросить, чем она занимается, но я уже знал, что этим невинным вопросом можно поставить в неловкое положение. Однако она сама, будто угадав мою мысль, ответила:
— Додумывать всегда лучше, чем знать. Я, когда рисую, тоже додумываю. Многим не нравится, говорят, в жизни так не бывает: ну, чтобы у человека крылья были, или вместо волос — цветы.
— А можно посмотреть твои картины?
— Прямо сейчас?
Я пожал плечами, сам не зная, что ответить: двенадцатый час ночи все-таки.
— Ну, пойдем, если не боишься.
— Кого?
— Меня, кого же еще. Придумал одну, а на деле могу оказаться ведьмой. Или — вампиром, — она растопырила и скрючила пальцы, словно собиралась царапать ими воздух.
— Ну, если так, тогда лучше в другой раз, — изобразил я на лице испуг.
— Другого не будет, — покачала она головой и вдруг решительно добавила: — сегодня полнолуние, самое время стареющим ведьмам совращать мальчиков. Пойдем. Будем пить вино, смотреть картины и петь песни — у меня тоже гитара есть.
Полотна и в самом деле были необычными: то ли вызов здравому смыслу, то ли плод больного воображения, то ли розыгрыш. Обнаженные крылатые мужчины ласкали полуптиц-полурусалок, человеческие волосы сплетались с солнечными лучами, вместо головы на шее восседало сердце…
Подходя к вещам, словно заранее назначила им свидание, Маргарита почему-то, прежде чем взять вещь в руки, называла ее: «Так, две рюмки… Теперь — конфеты… А теперь — пепельницу…»
А в перерывах, ставя все это на столик, рассказывала о себе: тридцать три года, три раза замужем, нигде не служит и не хочет…
— Я буду поить тебя ведьминым зельем, — с напускной таинственностью произнесла она, показывая бутылку с зеленым ликером. — Поэтому и наливать тоже буду я.
Она сделала несколько смешных пассов руками, затем будто погладила невидимый шар вокруг бутылки, прошептала что-то, закрыв глаза, и дунула перед собой.
Я с интересом наблюдал за этими манипуляциями. От налитого в рюмки тягучего напитка доносился запах свежескошенной травы, сирени и липового цвета.
Видимо, и впрямь не обошлось без колдовства или какого-то наркотика, потому что через полчаса дверь комнаты, в которой стояли на полу и висели на стенах картины, приоткрылась, и в щель высунулась голова полуптицы-полурусалки, а через мгновенье над нею возник клюв мужчины-орла.
«Допился», — подумал я спокойно, наблюдая за странным явлением.
— Кыш! — махнула на них рукой Маргарита, и они, испуганно моргнув круглыми глазами, исчезли.
— Боятся! — засмеялся я, понимая, что смеюсь над миражом, который мы видим оба.
— Еще бы они меня не боялись, — уверенно сказала Маргарита, наполняя в очередной раз рюмки и приговаривая: «Будь, зелье, крепким, будь, зелье, сильным, будь, зелье, послушным!» — распустились, понимаешь, без хозяйского глаза, шастают… А, с другой стороны, и скучно ведь все время быть приклеенным к холсту, хочется увидеть что-нибудь эдакое, побродить, поразмяться… Эх, где мои семнадцать лет?! — полупропела она, высоко подняв рюмку.