«Что же мне делать с тобой, рыжая?» — растерянно думала я, встречая повеселевший, уже совершенно преданный взгляд собаки. Подошел трамвай, и мы вместе с Юшкой поехали в туберкулезную больницу.
— Это просто невероятно, — сказал лечащий врач, глядя на мои рентгеновские снимки. — Туберкулома исчезла за какие-то три недели! Это просто сенсация! Это просто… — он замялся, не находя нужных слов, — колдовство!
Я самодовольно улыбнулась и кивнула.
— …я покажу вас профессору, это уникальный случай! Это подтверждает правильность нашей методики!
Слово «методика» давно набило мне оскомину в университете. Я зевнула.
— …вы не возражаете, если мы подержим вас здесь еще недельку?
Я подумала о Юшке. При больнице жило несколько дворняг, и все они были упитанными, спокойными и счастливыми. Ведро отходов из столовой вполне удовлетворяло их. И они охотно приняли Юшку в свою стаю.
Рыжую Юшку любили все, кроме Горбуна. Это был довольно молодой, лет тридцати с небольшим, мужчина с согнутой пополам спиной, сильными, как у гориллы, руками, недобрыми черными глазками и отвисшей нижней губой, которую он имел обыкновение прикусывать пожелтевшими от табака, неровными зубами. Подобно многим другим инвалидам и калекам, Горбун не любил животных. Невозможность жить полноценной жизнью и вытекающее отсюда духовное убожество нередко вызывает у таких людей патологическое стремление подавлять, унижать и уничтожать еще более слабое — с их точки зрения — чем они сами, существо, в первую очередь животных. Впрочем, и людей тоже… Однажды я совершенно случайно и неожиданно попала в компанию слепых. Это были выпускники университета, дети обеспеченных родителей и сами хорошо зарабатывающие, представляющие в своем роде элиту. И меня поразила та жестокость и то бесстыдство, с которыми они говорили о сумасшедших, имевших ту же самую группу инвалидности. Эти элитарные слепцы с радостью передушили бы всех умалишенных.
Наблюдая за жизнью других людей и подчас, помимо своей воли, видя их изнутри, я все чаще и чаще говорю себе: «Хватит, с меня довольно…» Но жизнь накрывает меня все новыми и новыми волнами, от которых нет никакого спасенья… И тогда я отправляюсь в пустое пространство.
Однажды, странствуя в хаосе моих прежних жизней, я спустилась на поверхность широкой реки, текущей с севера на юг. Река была необычайно полноводной, с мощным течением, и берега были так далеко, что я с трудом различала их в холодном весеннем тумане. Я поняла, что это половодье. Мимо меня проносились коряги, части разбитых лодок, льдины и… человеческие головы. Я пыталась нащупать ногами дно, но это мне не удавалось: река была глубокой, как море.
И я поплыла против течения.
Я плыла так много-много лет, прежде чем увидела первый корабль под парусами…
На палубе сидела женщина и качала на коленях ребенка. Она пела колыбельную, в мотиве которой слышалось что-то восточное, пятизвучное; она пела то по-русски, то по-фински… У нее было скуластое, обветренное лицо, льняные волосы, почти бесцветные глаза. Ей предстояло навсегда затеряться среди придонских ковыльных степей, смешав свою кровь с тучной, но совершенно чужой для нее землей…
Я недовольна своим именем. Это звучит так банально, так обыденно: Таня! Еще хуже обстоит дело с моей фамилией: Репина. Как будто недостаточно того, что эту фамилию носил один великий художник — так еще и мне приходится…
Сегодня Горбун мучил собак. Разломив оставшуюся от обеда котлету, он давал каждой дворняге по кусочку, а потом незаметно колол в бок иглой от шприца и при этом непристойно хохотал.
— А ты воткни иглу в котлету, — посоветовала ему стоявшая рядом Бабка. — А то этих шалав слишком много развелось!
Горбун с признательностью посмотрел на Анфису Степановну. Бабка иногда давала дельные советы.
В следующий раз, когда Горбун отправился кормить собак, я тайком пошла за ним.
Дворняги грелись на солнце среди прошлогодней листвы и готовых вот-вот расцвести одуванчиков. Всего собак было пять, и среди них — моя Юшка.
Горбун шел прямо к ним, засунув руки в карманы больничной пижамы.
В карманах у него что-то было.
Игла?
Спрятавшись за одноэтажную каменную пристройку, я, предельно сосредоточившись, приказала Горбуну выбросить из карманов все, что там было.
Горбун внезапно остановился. Видно было, что он не понимает, в чем дело. Его кто-то позвал? Он принялся неуклюже поворачиваться из стороны в сторону, высматривать кого-то… Потом снова засунул руки в карманы, порылся там и наконец выбросил все на траву — брезгливо, с каким-то даже, как мне показалось, омерзением.