— Ничего, не смущайтесь, вы-то как раз тут вовсе не при чем, просто в нашем деле на одного мастера — тысяча цыганствующих вульгарных шарлатанов. Отсюда — и мнение. Досужие разглагольствования в трамвае — еще не философия, а каждый мнит себя философом. Так и здесь. Доисторические греки были не глупее нас, а им вполне хватало Додонского оракула, за которым стояла целая коллегия жрецов. И египетские жрецы, терпеливо перенося идолопоклонство своего народа, сами веровали в Единого Бога, ибо знали то, чего не объяснишь всем. Знающих много, да посвященных мало. Цыганка на площади повторяет зазубренный плоский текст, а мастер каждый раз создает новое произведение, из души — как «Илиаду» или «Фауста».
Я уж и сам был не рад, что затеял этот разговор, хотя интересно было слушать то, за чем, безусловно, стояли долгие и серьезные размышления. Поэтому облегченно вздохнул, увидев у колонны беспечно обнимающихся Жениха и Невесту. Наташа, как и подобает женщине, тут же заметила приближающуюся Нику, и лишь потом — меня.
— Ой, а мы вас почти потеряли! — улыбаясь во весь рот, радостно пропела она. — Правда, Сереж?
Ника улыбнулась ей в ответ, отходя от нашего разговора… Что ни говори, но эта пара просто создана для того, чтобы вызвать у окружающих умиление. Их вечные счастливые улыбки, будто навсегда сцепленные руки, наивно-влюбленные взгляды иногда раздражали меня, замотанного, загнанного, измочаленного то кафедральными склоками, то лекциями, то семинарами, зачетами, экзаменами, лабораторными. Но раздражение тут же проходило, как только я понимал, что причина не в них, а во мне самом, что я просто по-человечески завидую им. И сейчас, глядя на нас с Никой, они улыбались так же счастливо, как будут улыбаться и завтра, позабыв о нашем существовании. Но каждый уверен, что улыбаются они только ему, и губы встречных сами собою растягиваются, а глаза начинают светиться.
— Ника, а ты про Изиду не дорассказала, — продолжала распевать слова Наташа, — так интересно было, да, Сереж?
Ее обращения к мужу в конце почти каждой фразы носили скорее ритуальный, чем смысловой характер, ибо дождаться от Сергея самостоятельной фразы было чрезвычайно трудно. Он ждал, когда в конце фразы жена повернет к нему голову, задавая привычный вопрос, после чего, показывая ослепительно белые зубы, радостно кивал головой.
— Про Изиду… — медленно, словно вспоминая, повторила Ника. — Еще будет время. Лучше я скажу гимн ей, в нем все есть.
Высвободив руку из-под моего локтя и снова замкнув обе руки с помощью веера, Ника прикрыла веки и тихим, но отчетливым полушепотом, как молитву, стала произносить, будто не было рядом ни нас, ни сотен других, монотонно гудящих о своем, как пчелы в улье; будто стояла она в одиночестве, и перед ней была лишь степь, а над ней — лишь безграничное небо:
— Будь благословенна, Изида — Мать!
Ты, которая так страдала, что заслужила право прощать.
Ты остаешься единственным божеством, которое спасет мир.
Ты была зарей Любви.
Ты, примирительница людей, богиня всемирного искупления и царица жизни и смерти, лучшая и красивейшая!
Ты — неизменно правдивое Сердце, стоящее выше могущего заблуждаться Ума.
Наступившая пауза длилась недолго, потому что Наташа не была бы Наташей, если бы тут же ни воскликнула:
— Ой, как здорово: «Ты была зарей Любви!» Правда, Сереж? Ника, ты нам обязательно расскажи о ней, я же ничего не знаю, а так интересно, да, Сереж?
— Расскажу, но прежде князь Глеб должен выполнить свое обещание — я просила его о прогулке под луной.
Не успел я ответить, как Наталья весело-просяще запричитала:
— Ой, а мы с Сережей проголодались, да, Сереж? В буфете только конфеты и шампанское. Мы тут стояли и думали, а вдруг у Глебушки ключ с собой? — Она так выразительно посмотрела на потолок, словно там была дверь, что даже Ника не выдержала и тоже запрокинула голову, вызвав у меня смех.
«Карфаген» соединялся переходом с высотным тридцатиэтажным зданием, часть которого была отведена под общежитие: обыкновенные однокомнатные квартиры гостиничного типа с огромной кухней в конце коридора — одной на всех: из-за чего многие предпочитали пользоваться электроплитками.
В одной из таких комнат, на одиннадцатом этаже жил мой аспирант-американец Брюс, который, уезжая на время каникул в Америку, всегда оставлял мне ключ. А поскольку засиживаться на факультете иногда приходилось до позднего вечера, я время от времени ночевал в этой келье и держал в ней запас продуктов.