Мы могли бы провести этот вечер здесь вот так, молча сидя на огромном остывающем валуне, любуясь красками неба, тишиной и течением воды канала. Задуматься о чем-то вечном и неважном, откинуться на камень, и, наконец, вернуться к истокам… Но этому не суждено было случиться. «Нас» никогда не было. Я никогда не испытывала к Реме тех же дружеских чувств, что она питала ко мне. Я не видела разумных причин её симпатии, но не собиралась отказывать ей. Ведь я не знала и причин моего к ней скептицизма. Несмотря на то, что Рема была, бесспорно, гением, она была по-детски наивной и доверчивой, вечно весёлой и легкомысленной. Кажется, всю свою умственную деятельность она направляла в исследования, а в жизни оказывалась неразборчива в людях. В подруги себе она выбрала меня, а отношения у неё вечно никак не складывались. И, тем не менее, я поддавалась и вечно играла с ней в дружбу. Хоть она и не была мне симпатична как человек — кроме неё у меня больше никого не было.
— Эмили, что с тобой?
— В плане? — я не знала, с чего начать.
— Брось, ты знаешь, о чем я.
Пятничные вечера, проведённые в барах и клубах, закрытые вечеринки в заброшенных зданиях и совместные походы на йогу — всё это осталось позади. На комоде в спальне в рамке фотография, где мы с Ремой, с бокалами текилы в руках, танцуем в караоке-клубе Антарес. Тем вечером мне действительно казалось, что, быть может, вот она — оттепель, что дальше будет лучше, и чёрная полоса начинает светлеть. Мы отмечали… не помню, кажется, весеннее равноденствие. Ну что за дурацкий повод для праздника! Она надела красное короткое платье, красные туфли, распустила свои ярко-рыжие волосы и торжественно накрасила губы вызывающе красной помадой — Рема была «огнём». А я была «льдом»: я оделась в белую полупрозрачную блузу без рукавов и белые джинсы с голубым омбре внизу. Что ж, белой помады у меня, по счастью, не оказалось, но учитывая мои белоснежные волосы, выглядела я достаточно «холодно». Смеясь до слёз без веских на то причин, мы доставали всех подряд: «Смотри, смотри! Видишь, она типа лёд, а я типа огонь!», и местный фотограф решил запечатлеть нас, и теперь это фото — всё что осталось от той меня, что веселилась тем вечером.
Из глаз потекли слёзы, я отвернулась. Больше всего я не хотела, чтобы кто-то видел меня такой. Я успокоилась, подняла голову выше. Рема в ожидании молчала.
— Ты когда-нибудь задумывалась о том, что будешь делать, если узнаешь, что скоро умрёшь? — Рема по-прежнему молчала, и мне оставалось лишь догадываться, о чём она думает, — Если однажды узнаешь, что тебе осталось меньше года?
***
Дыхание Артура замерло. Последние несколько месяцев Эми писала реже. Как-то по-другому. Он просил её признаться, в чем дело, обещал, что если она нашла себе кого-то другого, то он поймет, даже будет рад за неё — она всё отрицала, ссылалась на усталость, работу и летнюю печаль…
***
Я повернулась к ней. Моё лицо искривили сжатые губы. Тушь, смешавшись со слезами, струилась по бархатному слою пудры, или тому, что от него осталось. Я вздохнула так глубоко, как только могла, и ногти с немощностью отчаяния впились мне в грудину.
— Думаешь, как в фильмах?.. Типа, бросаешься во всё тяжкие, тратишь последние деньги, отрываешься по полной… нет, — я усмехнулась, — нет… ты умираешь.
Когда я вышла из клиники в тот вечер, я остановилась на аллее и почувствовала себя причастной, привязанной — ко всем этим больным и немощным, ко всем этим умирающим. Я стояла и смотрела на печальную аллею с фонтаном, такую красивую на этом празднике смерти. Я спросила себя, как проживу эти полгода? Что я буду делать? Путешествовать? Писать картины? Что?.. А потом я пошла домой, поужинала, легла спать. Утром встала и пошла на работу. Я шла и умирала, ехала в автобусе и умирала, писала код и умирала, ела обед и думала — зачем? Я смотрела в потолок перед сном и чувствовала какую-то ужасную обиду на весь мир сразу, потому что мне не дали успеть что-то, что-то очень важное, что я должна была сделать, но я… я даже не знала, что это. Понимаешь?! Я даже не смогла найти то важное, что мне нужно успеть сделать.
Нет ни смысла, ни выбора — ничего. Вообще ничего. И почему-то от этого так больно… оттого, что остаётся лишь только продолжать жить свою грёбаную жизнь, продолжать умирать и, главное…
— … это нормально. Это естественно. Люди живут. Люди умирают.
В глазах Ремы читался какой-то ужас, почти отчаяние. На её глазах наворачивались слёзы, и от этого мне было ещё паршивее — я не разделяла её чувств, не дорожила ей, не скучала по ней, не хотела бы держать её за руку перед смертью и просить прощения даже за то, чего не было.