— О боже, — воскликнул я, — Кора больна! — и хотел было бежать из кабинета, чтобы избавиться от судейского красноречия моего палача. Он остановил меня:
— Вы не уйдете от меня, молодой человек, — сказал он, — не прислушавшись к голосу рассудка, не заверив меня честным словом, что прекратите ваши посещения госпожи Жибонно и оставите квартиру, которую занимаете напротив ее дома.
— Ах, милостивый государь, — ответил я. — Клянусь вам, что я пойду к ним проститься и принести свои извинения этим достойным людям; я узнаю о состоянии госпожа Коры и через час после этого покину ваш злополучный город.
Мне пришлось набраться мужества и хладнокровия, чтобы войти в дом бакалейщика. Поскольку во всем городе я был сочтен за сумасшедшего, то мой выход из моста заключения стал невероятной сенсацией. Бакалейщик появился встревоженный и озабоченный, за ним робко следовала его жена, а потом Кора, бледная от ужаса, и господин Жибонно, который, не произнеся ни слова, скорчил мне гримасу, словно скверный мальчишка. Я говорил с ними спокойно, просил извинить неприличие моего поведения и верить в мою постоянную признательность за все заботы и внимание, которые я находил у них.
— А вас, сударыня, — сказал я Коре с волнением, — я особенно прошу простить мне выходки, свидетельницей которых вы стали; если бы я знал, что вы можете хоть на мгновение заподозрить меня в отсутствии уважения к вам, я умер бы с горя. Я надеюсь, что вы забудете нелепость моего поведения, но сохраните в памяти мои смиренные извинения и сердечную благодарность. Принося их, я покидаю вас навсегда.
Я увидел, что при этих словах все лица посветлели. Однако лицо Коры — я должен это отметить — выражало нежное сочувствие. Я собрался было спросить о ее здоровье, ведь мое безрассудство нанесло ему вред, но когда я подумал о главной причине болезненного состояния Коры, о любви, которую она столь долго питала к своему мужу, и о счастливом даре этой любви, что она носила под сердцем, то я запнулся, и слезы выступили у меня на глазах помимо моей воли. Тут все семейство окружило меня, они тоже прослезились и выразили мне сожаление и признательность; Кора даже протянула свою прекрасную руку, пожать которую я никогда не имел счастья, которую даже никогда не осмеливался поднести к губам.
Наконец я удалился, сопровождаемый благословениями и словами благодарности за пребывание у них, но еще больше за мой отъезд, — среди всех дружеских речей, которые были произнесены, не раздалось ни единого слова, ни единого голоса, призывавшего меня остаться.
Обуянный тоской, с душою разбитой, покидал я дом, где лелеял столь сладостные мечты, где питал столь радужные иллюзии; я чувствовал, как дрожат мои колени. Стоя у порога двери, увитой виноградом, в последний раз я бросил нежный и прощальный взгляд на прекрасные желтофиоли на окне.
Тут я услышал голос, доносившийся из глубины дома, голос, произнесший мое имя. Это была Кора, до меня дошли ее слова:
— Несчастный юноша, наконец-то он уехал!
— Ну, это меня нисколько не огорчает, — ответил бакалейщик, — хотя надо признаться, он честный малый и хорошо платил по счетам.
В прошлом году, по дороге в Лимузен, я проезжал через этот город. Я увидел Кору в ее окне в окружении восхитительных детей и великолепных красных желтофиолей. Нос у нее вытянулся, губы стали совсем тонкими, глаза покраснели, щеки ввалились, и вдобавок ко всему у нее не хватало нескольких зубов.
