Но «Никитишна», видимо, не расслышала, о чем шептал нахмурившийся вдруг матрос. Во всяком случае, она ни звуком не откликнулась на замечание своего комендора.
— Скоро заговоришь у меня, старая! — погрозился Белянкин. — Рявкнешь, даже охрипнешь!
И Елисей вспомнил, что не вынимал втулки из своего орудия едва ли не с того дня, как снялись они всей эскадрой, покидая родной Севастополь. Чуть зорька занялась, а народу что тогда столпилось на берегу!.. Все тут были: из города, вся Корабельная слободка, Северная сторона… И долго виднелся Елисею синий платок жены у пристани, а сынишка Мишук все махал и махал старенькой отцовской бескозыркой. Мальчишке, видно, очень не хотелось на берегу оставаться, все приступал к отцу: возьми-де меня да возьми на корабль… Ух, и бойкая же стрела этот Мишук!
Вслед за «Марией» рыл носом воду сорокачетырехпушечный фрегат «Кагул». Белянкин долго смотрел, как судно берет поперек волны и качается со всеми своими парусами, точно коромысло: носом кверху — и корма опускается вниз, носом в воду — и корма взносится вверх… «Вот, — вспоминает Елисей, — на «Кагуле», слышно, плавает нынче какой-то мальчуган, от горшка два вершка; батька будто уломал командира взять мальчишку на борт; а то ведь озоруют они без отцов в Севастополе. Ну, скажем, озоруют… Да не брать же Мишука с собой в море!» И, обращаясь про себя к Мишуку, Елисей продолжал свои размышления: «А мать с кем оставлю, ты подумай, Мишук. Да ведь и время тебе, Мишук, не приспело. Сиди пока что дома, в книжку смотри: «а» да «бе» — «аб»; «а» да «ве» — «ав»…»
Размечтался Елисей Белянкин, комендор с корабля «Императрица Мария». Он провел рукой по глазам, словно отгоняя от себя сон, и расправил усы и бакенбарды.
Нахимов и Барановский всё еще стояли на мостике. Нахимов — в сдвинутой на затылок фуражке, с подзорной трубой, поднесенной к правому глазу.
— В случае встречи с неприятелем, даже превышающим нас в силах, я атакую его, — сказал Нахимов. — Я совершенно уверен, что каждый из нас исполнит свой долг и сделает свое дело.
Нахимов сунул подзорную трубу подмышку. Елисей Белянкин слышал, как молодо застучали ноги пятидесятилетнего адмирала по крутой лестнице. Вскоре мимо Белянкина промчался в адмиральскую каюту юнга Филохненко с чайником и сухарями.
«Когда только отдыхает? — нежно подумал Белянкин о любимом матросами адмирале. — День-деньской на мостике; глядь — и в ночь на мостик норовит».
В это время рупор вахтенного[10] офицера покрыл кипение волн и барабанную дробь усилившегося дождя:
— Вперед смотреть!
— Е-эсть, смотри-им! — откликнулся сверху марсовой.
Впереди попрежнему под свинцовым небом толклись большие свинцовые волны. Позади за «Императрицей Марией» шли один за другим остальные пять кораблей и оба фрегата. Прошло несколько минут, и тот же голос звонко выкрикнул:
— Впереди корабль в море!
На мостике ударили в колокол. Из адмиральской каюты показался Нахимов. Он быстро шел по палубе, застегивая на ходу сюртук. Неожиданно рванул шквалистый ветер и сразу взъерошил волосы на висках у адмирала, но хлынувший проливной дождь снова пригладил их словно щеткой.
Впереди были только клочья тумана; мгновение — и там скользнула какая-то тень. Она стала быстро расти и шириться… Зигзаг молнии разорвал черную, низкую тучу, и огромный косой парус на большой шаланде бросился в глаза всем, кто пытался с верхней палубы «Императрицы Марии» что-то разглядеть на тусклой поверхности вздыбленного моря.
— Капитана шаланды взять на корабль, — сказал Нахимов уже очутившемуся подле него Барановскому.
— По местам! — крикнул Барановский.
Свистела боцманская дудка; топали по палубам ноги; сигнальная пушчонка ударила на корме… Елисей Белянкин, стоя на вахте у своей «Никитишны», видел, как отвалила от шаланды шлюпка и с каким трудом выгребали на ней матросы, пока не вышли на ту сторону, в которую дул ветер. И полетела тогда шлюпка, как чайка морская, взлетая по гребням волн и низвергаясь с волны вниз, зарываясь носом в воду. Вблизи корабля шлюпка вылавировала, подошла к корме и подтянулась к веревочной лестнице. Быстро и ловко поднялись из шлюпки на палубу корабля три человека. Елисею особенно запомнился один — высокий черноусый грек с шаланды, в короткой, расшитой золотом куртке под мокрым расстегнутым дождевиком. За поясом у черноусого торчали пистолеты с серебряной насечкой на рукоятках, и он молодцевато выступал по палубе; а следом за ним шли два матроса, тоже с шаланды, с двухведерными бочонками на головах. От всех от них пахло свежей рыбой и старым вином. Рыбой — потому что все они были рыбаками; а вином — потому что оно поплескивало у них в бочонках, и они несли его в подарок русскому адмиралу.