Ямщик провел рукой по лицу, зевнул и поднялся с лавки.
— Слух есть, — сказал он, разглядывая свои сапоги — всем, кто в Севастополе свою кровь прольет, будет навечная воля. Приказ будто есть, только министерия прячет. Да ничего, такого не утаишь.
Ямщик повернулся и вошел в ворота.
— Мой! — всплеснул руками лакей в ливрейке и шмыгнул в ворота вслед за ямщиком.
Из трактира напротив вышел приземистый плотный человек в расстегнутой венгерке. Он по-бычьи нагнул голову, помотал ею туда и сюда и пошел плутать промеж луж, выбираясь на противоположную сторону. Яшка на лавке у ворот почтового двора стал наблюдать за ним, как он размахивал руками и балансировал, переходя площадь.
«Хоть бы в лужу кувырнулся, бык! — подумал Яшка. — Чисто бык, Хохряков Викторин Павлыч… Рожь с кострицей… — вспомнил Яшка рассказ лакея. — С провиантским у него стачка; оба воры».
Но Викторин Павлыч благополучно обошел все лужи и, подойдя к Яшке, уставился на него совсем по-бычьи.
Оба молчали: Яшка — почесывая бороду, Хохряков — пошатываясь на широко расставленных ногах. Наконец Хохряков промычал что-то, дыхнув на Яшку винным перегаром.
«Бык, — решил окончательно Яшка: — бодается и мычит по-бычьи».
— Ты, ммм, что? — промычал уже довольно явственно Хохряков. — Эта, ммм, что?
— А ничего, — ответил Яшка, не глядя на Хохрякова.
— Ты, ммм, чей?
— Не твоей милости казначей. Ступай, барин, на подворье, проспись.
— Ты, ммм, что же эта, бунтовать?
— А хоть бы и бунтовать! Не твоей это головы печаль.
— Эта, ммм, видал?
И Хохряков, поплевав себе на ладонь, сжал ее в кулак.
— Надоел ты мне, барин, пуще дождика осеннего. Ну, чего пристал?
Но Хохряков уже замахнулся на Яшку, и если бы тот не схватил озорного барина за руку, хохряковский кулак, чего доброго, своротил, бы Яшке челюсть на сторону.
— Ммм, бунтовать? — мычал Хохряков, силясь вырвать свой кулак из цепкой Яшкиной руки.
Но Яшка, не отпуская Хохрякова, молвил:
— Ты, барин, я знаю, горазд бодаться. Так и я ж охулки на руку не положу. — Тут только Яшка разжал ладонь и, поплевав на нее, размахнулся и крякнул: — Эх!
И хватил Хохрякова кулаком в живот.
Поставщик ржи с кострицей мигом очутился на середине площади, в самой большой луже, которая просыхала в Бахчисарае только в июльскую жару. Осенью же в ней могла утонуть и лошадь. Яшка, отбросив от себя Хохрякова, пошел и сам к луже взглянуть, что там Хохряков Викторин Павлыч поделывает. И увидел Хохрякова всего в грязи, от лаковых сапог и до крутых курчавых волос. Он вяло барахтался в луже, отплевываясь и мыча:
— Ммм, бунтовать? Эта, ммм, что же?
Но из трактира уже вышли какие-то молодчики, и тоже в венгерках; вышли и остановились на крыльце, о чем-то гуторя и показывая пальцами то ли на Яшку, то ли на лужу, в которой валялся Хохряков. Яшка поглядел на молодчиков, почесал бороду и счел, что теперь самое время на господский двор воротиться. Сказано — сделано. Яшка, от греха подальше, припустил через площадь рысью и свернул в первый же проулок. Там Яшка убавил прыти, он даже временами и вовсе останавливался и, сняв свою войлочную шляпу, вытирал ею лоб.
«Так как же это, — вопрошал самого себя Яшка, — а? У одного барин бодается, у другого барыня кусается… А? Это что же? Это порядок? То ли хлев, то ли собашник, прямо зверильница! Люди это? Рожь с кострицей войску поставляют, полушубки прелые — порядок это? Нерыдайка все ноги мне объел, а?»
Так, проплутав по проулкам, Яшка снова вышел на главную улицу, на столбовую дорогу, где в доме Надежды Викентьевны Мышецкой пристала со своими мопсами Неплюиха.
День уже клонился к закату. На целых полнеба розлило серебристое облако металлический блеск свой. И муэдзины[50] уже стали вылезать на балкончики минаретов, чтобы призывами, похожими на протяжное блеянье, напомнить мусульманам о часе вечернего намаза[51]. Но Яшку от этого блеянья и совсем стала разбирать тоска. Не мил ему показался этот чужой обычай, и холодный блеск в высоком небе, и горы, обступившие Бахчисарай, и кизяк, вместо дров тлевший в печурках по дворам. Как потерянный, сам того не замечая, открыл Яшка калитку, прошел мимо сеней, где день-деньской урчали, визжали и лаяли мопсы, и спустился в подвал, где помещалась поварня.
— Ирод! — вскричала Анисья, чуть только завидела Яшку. — Где таскался? Где был, спрашиваю?
— Где был, стряпуха, там меня теперь нет, — молвил Яшка и стал снимать с себя лапти с онучами.