— Ужо тебе будет, ирод! Сверху энеральша сколько раз за тобой присылала и сама в поварню прибегивала. Пес этот, Нерыдай, без тебя скучает.
Яшка (Анисья заметила это) как-то почернел сразу, после того как Анисья сказала ему про Нерыдая. Анисья даже руками всплеснула. «Ах, я баба глупая! — подумала она. — Зачем это я ему про Нерыдая?»
— Ты, Яшенька, станешь ужинать? — всполошилась она. — Так я соберу тебе.
Яшка молчал. Он прилаживал себе к ногам чистые онучи с новыми лаптями и, только когда кончил с этим, повернулся к Анисье.
— Стану ужинать, — сказал он, вдруг повеселев неведомо отчего. — А после пойду к воротам сторожить. Доглядать буду, как бы кто собак не покрал.
Ужин уже был на столе. Яшка съел все, чем попотчевала его Анисья: целую редьку с ломтем хлеба и с солью и еще борща полгоршка. Потом накинул на себя зипун и, прихватив зачем-то только что сброшенные онучи, выбрался из подвала на двор.
Там все померкло к этому времени: серебристое облако стало совсем тусклым; затмилась густая листва на островерхих тополях; посерели белые сакли, лепившиеся по скату горы. Угомонился Бахчисарай от целодневного крика, стука, причудливого пения муэдзинов на минаретах и звяканья погремков на ослах, карабкавшихся по утесам с корзинами винограда и овощей. Угомонился Бахчисарай, и у Неплюихи в окне было темно, весь дом спал, только в подвале у Анисьи еще мигал огонек. Яшка выломал из стенки, что окаймляла весь двор, большой камень и завернул его в свои старые онучи.
Только подошел Яшка к сеням, как оттуда вырвался Нерыдай. Мопс сразу бросился Яшке под ноги и вцепился ему в икры. Но Яшка, высоко подняв завернутый в онучи камень, хватил Нерыдая по переносице. Нерыдай сразу обеспамятел и, повалившись на землю, стал сучить лапами.
В сенях заскулили собаки; а одна, самая беспутная, куцый мопс Разгуляй, даже принялась тявкать. Но, не слыша отклика себе, собаки умолкли, а к тому времени и у Анисьи огонек в подвале погас. Тогда Яшка достал из-за пазухи веревку, сделал затяжную петлю и накинул Нерыдаю на шею. Пес все еще сучил ногами, но затих, когда Яшка потащил его на веревке к Неплюихе под окно.
Яшка сделал все в точности, как насоветовал ямщик у почтового двора.
«Будет завтра у Неплюихи сызнова траур! — злорадствовал Яшка. — Летось только Мене Лайку похоронила, теперь надо, вишь, Нерыдая отпевать. Яшка — туда, Яшка — сюда… Яшка и гроб сколачивать псу смердящему, Яшка и могилу рыть и слезы лить…»
На этот раз Яшке не пришлось ничего этого делать. Он только захлестнул веревку за сук на каштане, росшем у Неплюихи под окном, и подтянул Нерыдая вверх к самому окошку. Едва не задевая лапами за стекла, собака раскачивалась в петле.
— Ну, — прошептал Яшка, — матушка-барыня, ваше превосходительство, Варвара Петровна, суковата-неровна! Прощай, не рыдай, мене лай.
И Яшка, чуть слышно пристукнув калиткой, вышел на улицу.
Здесь он остановился на минуту…
— Али воротиться? — произнес он вполголоса, и что-то словно оборвалось у него в груди. — Ладно, ворочусь, — тряхнул он головой и тут же нахлобучил поглубже шляпу. — Ужо ворочусь… жди… после дождика в четверг.
Через полчаса, не разбирая в темноте ни луж, ни бугров, Яшка бодро шагал по дороге в Севастополь.
XXXI
Записка, найденная в каске
Флигелек на Корабельной стороне у морских казарм, где у вдовы флотского комиссара квартировал лекарь Успенский, разнесло еще в большую бомбардировку. Хозяйку убило, жильцов перекалечило, и все они разбрелись неизвестно куда. Все, что было у Порфирия Андреевича имущества — платье, скрипка, книги, — все сгорело, и от флигелька осталась только куча мусора. Порфирий Андреевич постоял подле этой кучи, копнул носком сапога в одном месте и в другом и даже черепка битого нигде не обнаружил, только одичавшую кошку вспугнул. Тогда Порфирий Андреевич снова сел в кибитку и велел ямщику катить прямо в госпиталь, на Павловский мысок.
Успенский, попав в госпиталь, уже и не обедал в этот день и не уходил отсюда до ночи. Сначала его оглушили было крики и стоны раненых, которые всё прибывали, и гром канонады, которая началась на первом бастионе и становилась все слышней. Но лекарь, тщательно вымывшись у медного рукомойника, надел белый халат и холщовую шапочку и пошел по палатам.
В первой же палате Успенский увидел девушку в сером саржевом сарафане и белом переднике. Она стояла подле койки, на которой лежал раненый солдат. И лицо и руки были у солдата сплошь забинтованы; оставлены были только щелки для глаз и для рта.