Когда на первом бастионе взорвался пороховой погреб, солдату обожгло лицо и руки. Только счастливый случай спас ему глаза. Сигнальщик на бастионе едва успел крикнуть: «Ракета, берегись!», как солдат уже закрыл глаза и руками заткнул уши, чтобы не слышать этого ужасного воя, от которого даже у привычных людей, случалось, волосы вставали дыбом. А в это время горячий ветер обдал солдату лицо, и только после этого он глаза открыл. Земля, камень, мусор, оторванные головы, руки, ноги — все смешалось вместе, но солдат наш остался невредим. Только лицо начало саднить.
— Земляк! — сказал он арестанту, пробегавшему с носилками. — Что, как на лице у меня?
— Да ничего, браток, — ответил арестант. — Так, будто прикоптело маленько.
Но через несколько минут кожа на руках и на лице стала у солдата сходить клочьями. Саднило все сильнее, боль становилась нестерпимой… Солдат один пошел на Павловский мыс. По дороге он подобрал какой-то обгорелый кусок картона и обмахивался им, как веером. Это несколько умеряло боль. Но солдат еще не добрался до Корабельной бухты, как лицо и руки превратились у него в сплошной струп.
Успенский, подойдя к солдату, увидел, что девушка в сером саржевом платье чем-то поит раненого и просовывает ему в рот крохотные кусочки черного хлеба. Солдат проглатывал хлеб, не прожевывая, и мычал что-то, потому что говорить внятно он не мог. От жевания и от разговора у солдата лопались на лице струпья. Все же Успенский расслышал:
— Спасибо, Дашенька, — еле пролепетал солдат.
«Дашенька? — подумал Успенский. — Даша… Гм… Как это так?»
Николай Иванович Пирогов рассказывал своим слушателям в Медико-хирургической академии в Петербурге про какую-то девушку, которая прославила себя великим подвигом человеколюбия в день битвы на Альме. Даша Севастопольская — так называл ее Пирогов. Не она ли это и есть знаменитая Даша Севастопольская?
— Как зовут вас, милая? — обратился к ней Успенский.
— Дашей зовут, — сказала девушка.
— Даша Севастопольская? — спросил Успенский.
Даша не совсем поняла, но ответила:
— Да, я здешняя, из Корабельной слободки.
«Она», — решил Успенский.
И он велел Даше разбинтовать солдата.
Сначала это у Даши выходило довольно ловко; но чем дальше, тем труднее было ей снимать прилипшие к живому телу бинты. Приходилось смачивать их водой и ждать, пока они как-нибудь не отлипнут сами.
— Ожоги у тебя — это что! Ожоги пустяковые, — сказал солдату Успенский. — Все дело в том, что в порохе селитра содержится — соль, следовательно. Вот селитрой тебе и просолило твои ожоги; круто, видно, просолило. В этом, братец, все дело. И как это у тебя глаза уцелели, не пойму я! Моргнул ты в это время?
Солдат замычал, но на этот раз Успенский ничего не понял. Даша объяснила:
— Говорит, глаза закрыл, когда ракета выть стала.
— А, вон что! — сказал Успенский. — Ну, значит, счастливая звезда твоя, что в голову тебе это пришло в такую минуту.
Успенский написал что-то карандашом на клочке бумаги.
— Вот, Даша, возьмите в аптеке. По утрам разбинтовывайте и смазывайте ему лицо и руки… Ну, прощай, счастливец! — обратился он к солдату. — Через две недели вернешься на бастион.
Солдат закивал головой и опять замычал, но Успенский перешел к следующей койке.
На койке лежал красивый старик, не похожий ни на солдата, ни на матроса. Черноглазый, большеусый, со щетинистым подбородком и с сивой гривой волос на голове, он вытянулся на койке во весь свой крупный рост. Смугловатый мальчик, с глазами, как маслины, стоял у койки. В руках у него была великолепная сабля в зеленых сафьяновых ножнах, оправленных в серебро. И рукоятка сабли была серебряная с чернью.
«Пленный, — догадался было Порфирий Андреевич. — Осанка у него, сабля… Паша… без сомнения, паша. Но зачем тут этот мальчик? Как похож он на этого пашу! И почему же пленному оставлена его сабля? Да и по-каковски мне объясняться с ним?»
— Деда, — сказал мальчик, — тебя доктор сейчас лечить будет.
— Положи, Жора, саблю, — сказал старик. — Господин доктор ногу смотреть будет. Иди, Жора, потом придешь.
Мальчик положил саблю в головах у старика и неохотно пошел к выходу.
«Вот так паша! — подумал Успенский. — Конечно, грек. Но по-русски говорит хорошо. Верно, и родился здесь».
И Порфирий Андреевич узнал от старика, что зовут его Христофором Спилиоти, и что он родился в Балаклаве, и женился в Балаклаве, и защищал Балаклаву, а две недели тому назад ходил отбивать Балаклаву. Балаклавы не отбил, а вот проклятый турок отбил ему колено. Каждый день хотят ногу Христофору пилить, чтобы совсем ее долой, а Христофор не дается: дескать, худая нога, а все же нога. И хоть работает Христофор руками — и гребет и сети забрасывает, — но ведь и нога у человека тоже не последнее дело.