Греков — обоих матросов и капитана — всех троих проводили в адмиральскую каюту. У черноусого вспыхнул в глазах веселый огонек, когда он заметил на груди у адмирала, рядом с русским георгиевским крестом, греческий орден Спасителя, орден борьбы за освобождение Греции от власти турок.
Павел Степанович Нахимов и командир «Императрицы Марии» Барановский потчевали гостей обедом. В бочонках, доставленных греками на корабль, было чудесное хиосское вино, выдержанное, ароматное и густое. Оно было розлито в большие граненые стаканы, и все пили за русский флаг и за греческую независимость, за освобождение всех греков от страшного турецкого ига. И долго потом хозяева и гости говорили на каком-то чужестранном наречии, так что прислуживавшему за столом юнге Филохненке ничего нельзя было понять. Он нарочно мешкал в каюте, перебирая тарелки и чайники, и слышал одно многократно повторяемое слово: «Синоп» да «Синоп». Нахимов спрашивал, а черноусый грек обстоятельно объяснял, потом чертил что-то карандашом на клочке бумаги — флажки и кораблики — и все говорил, говорил, говорил…
— Не иначе, ваше благородие, как идти нам в Синоп, — бросил юнга лейтенанту Лукашевичу, прошмыгнув мимо него по палубе с целой горой тарелок.
Уже смеркалось, когда греки вышли на палубу и по веревочной лестнице полезли с кормы вниз, в свою четырехвесельную шлюпку. Черноусый кивнул оттуда всем головой и крикнул вверх лейтенанту Лукашевичу, стоявшему на корме у борта:
— Ехваристо[11], капитане, спасибо!
И шлюпка понеслась к шаланде — на желтый огонек, мерцавший вдали. А скоро и огонек пропал и самих греков как не бывало.
Ночь, ненастная, осенняя, словно черным, непроницаемым пологом окутала русскую эскадру. Тьма была — зги не видать. Вверху — черные тучи, внизу — темная морская пучина. Как далекие звездочки, мерцали на кораблях огни; заунывен был бой отбиваемых в колокол часов; и дождевые капли шлепали всю ночь по кровелькам палубных надстроек, по парусиновым плащам матросов и по уложенным в большие круги пеньковым канатам. Все намокло, разбухло, раскисло. И медленно, с трудом пробивался чахлый рассвет сквозь свинцовые облака. Когда совсем рассвело и наконец поредел туман, на адмиральском корабле был поднят сигнал: «Приготовиться к бою и идти на Синопский рейд[12]».
V
Турецкие капуданы
Было сыро, но дождь перестал. Штурманский прапорщик Сенечка Высота успел выспаться после ночной вахты, и его потянуло из душной каюты на свежий воздух. Недолго думая Сенечка натянул пальто и, выбравшись на верхнюю палубу, устроился у штурманской рубки на уложенных в круг канатах.
Сенечке едва минуло восемнадцать лет. Хотя он и теребил иногда свою верхнюю губу, но никаких признаков растительности на лице у него не было. Присев на канаты, Сенечка сразу сунул себе в рот леденец. И, зажмурив глаза, весь отдался ни с чем не сравнимому восторгу полета над морской пучиной: чуть вверх, чуть вниз; то выше, то ниже; и все вперед и вперед. Налетавшись вдоволь, Сенечка открыл глаза и, достав из кармана пальто небольшую книжечку в потертом кожаном переплете, стал ее листать.
Читать про себя Сенечка еще не привык. Что бы ни пришлось, он читал вслух. И как только он показывался где-нибудь с книгой, картой либо тетрадью, его сразу обступали несколько человек матросов.
— «Черное море, — стал читать Сенечка из потрепанной книжечки своей, — имеет наибольшую длину шестьсот десять миль».
Кто с голиком в руках, кто со шваброй, но матросы уже стояли подле, словно окаменев на месте, стараясь не пропустить ни слова из того, что вычитывал тут прапорщик Высота.
— «Скрытых опасностей на всем пространстве моря нет, исключая лежащих весьма близко к берегам».
В это время мимо рубки проходил боцман Лагутин, большой волосатый человек с носом пуговкой. Увидев штурманского прапорщика за книгой, боцман остановился и из приличия вздохнул.
— «С запада в Черное море, — читал Сенечка, — впадают реки Дунай и Днестр, из коих первая есть одна из величайших в Европе».
— Из величайших в Европе! — повторил многозначительно боцман. — Дунай-река.
Сенечка поднял голову и взглянул на матросов своими голубыми, словно эмалевыми, глазами. А матросы не сводили глаз с Сенечки, готовые, видимо, слушать хоть до вечера. И Сенечка стал снова читать:
— «При норд-осте, дующем зимой на Черном море довольно долго, по горизонту стоит густая мгла, совершенно закрывающая берег в самом близком расстоянии; и это случается при ясном небе».